Князья веры. Кн. 1. Патриарх всея Руси
Шрифт:
Годуновы добились своего высокого положения при царском дворе благодаря верной службе да большой деловитости. Теперь уже дядя Бориса, Дмитрий Иванович Годунов, ходил в звании главного чиновника России. Другой дядя, Семён Никитович Годунов, был казначеем, а ещё ведал аптекарским приказом, имел в своём распоряжении докторов — второй чиновник в России. А по тайным делам — так и первый. Дядя Григорий Васильевич в дворецкие вышел. Брат Иван возле Бориса службу справлял.
Вот и ломали голову Никитичи, с какого краю подступиться к Годуновым, если страсти вокруг трона закипят.
И у других — у Мстиславских, у Бельского,
Встретились Фёдор Романов и Фёдор Мстиславский в палатах последнего в самом Кремле. Трапезная просторна — на сто человек, а они вдвоём. Не по себе Романову, да пока до ендовы с медовухой не добрался. Хозяин быстро мёду предложил, кубок серебряный подал. Выпили. И о погоде речь повели.
— Время к лету повернулось. Варвара ночи урвала, дни притачала, — начал князь Мстиславский.
— У Варвары дел много. То дорогу завалит, то реки засалит, — поддержал князь Романов.
— Да глумит народ, будто на Аггея гроза с молнией ударит, — продолжал Мстиславский.
Но Романов нетерпелив.
— Гроза да молния, сие — знамение нам, княже Фёдор Иванович. — Знать, пора идти к царю да просить за Дионисия, чтобы сан вернул. А на престол-то миром вознесём. Как он к месту на престоле-то будет.
— Вижу во сиянии его. И чего бы не пойти к царю? — тянет Мстиславский. И после долгой паузы выдаёт: — Да проку не жду.
— Мы же самые близкие ему!
— Ан нет. Блаженный блаженному ближе. Иов — духовный отец царя. Вот и разумей.
— Делать что? Не о себе печёмся...
— И о себе, Никитич. А так какой резон, — с упрёком ответил Мстиславский. Он встал, ушёл к слюдяному оконцу. Повторил:
— И о себе, да пуще, чем за Бога.
Другой бы проглотил упрёк. Но не таков был Фёдор Романов.
— Ну коль так, то и речи меж нами не было, — отрубил он и — к дверям.
— Погодь! Остуди голову, Никитич. Ты о себе — и это правда. Я тоже пекусь о себе. Так уж испокон ведётся. Да и не одни мы с тобой в Думе такие именитые. С Басмановым надо держать совет, Голицына не забыть. Шуйских и Шереметевых не обойти. Опять же, дьяков Щелкаловых Андрея да Василия надо помнить. Да уж не отступать, биться за своё, коль затеяли свару.
— Мне ли оглядываться, коль грудь на грудь пойдём, — чрезмерно на аз нажимая, кипятился Романов.
Ещё выпили медовухи. И на удивление Мстиславскому, Романов рассудительнее стал, спокойнее.
— Нам бы пристенных вовлечь в игру, — рассуждал он. — Их много у стен-то сидит. Да заметил я, что все они то об Александре Новгородском пекутся, то Варлаама Ростовского прочат. Им надо дать понять, что токмо Иов да Дионисий могут взлететь. А как укорот Иову пойдёт, так Дионисий и — на коне!
Расстались два Фёдора любезно.
И пошёл летать соколом между палатами и хоромами боярскими удалой князь Фёдор Романов. Ан с первой встречи обжигаться стал, опаску замечал. Князь Василий Голицын исповедоваться любил у Иова. Боярин Пётр Басманов носил митрополиту внука крестить. «А Дионисий купель с холодной водой держал». «Вот и поговори крично, — досадовал Романов, — облобанят,
Вольно жилось в Фёдорово время на Руси всяким баальницам, ведунам, колдунам, вещим жёнкам да чародеям. В доброе время царя Фёдора их не жгли на кострах, не отрубали на плахе головы, потому как во времена Грозного устали от крови, от публичных казней. И церковь была к ним терпима. Мудрый Иов призывал своих священнослужителей не преследовать ведунов и чародеев, а привлекать их на свою сторону, если их ведовство не идёт во вред людям. Он говорил, что и среди ведунов живут две силы: одна от Всевышнего, другая — от Сатаны. «Добро и зло сопровождают человека от Сотворения мира», — утверждал князь веры Иов.
С ведунами, колдунами и ведьмами боролись лишь где-то по глухим областям. Да и то только ретивые воеводы чинили суд и расправу над «нечистой силой», как и в жестокую пору Грозного.
Фёдор Романов запомнил много рассказов отца, как при Грозном карали тех, кто занимался колдовством-чародейством. Да и тех, кто пользовался их услугами. Придёт отец в спальню десятилетнего Федюни, сядет у постели — и потекла его тихая речь, навевающая жуть и любопытство. А в лето 1547-го от Рождества Христова Москву постигла страшная кара. Великий пожар испепелил все здания, все дома-палаты, все избы. Не уцелели ни сады, ни огороды. Да погибли в пламени стихии тысячи животов. И приписала народная молва сие бедствие чародейству. И обвинил народ в нём князей Глинских, родственников семнадцатилетнего царя Ивана Васильевича. Царь баловал их вниманием, прощал грабежи и насильство. А простой люд Москвы их возненавидел. И решили люди московские просить царского духовника Благовещенского собора протопопа Фёдора Бармина да боярина Фёдора Скопина-Шуйского довести до государя худую славу о Глинских и о чародейских их занятиях.
Донесли. Царь осерчал, а на кого — неведомо. Да Глинских велел разыскать. Но не ради наказания.
А как нашли да повели их в Кремль, народ сотнями повалил следом. Сюда же собрали чёрных людей, стали их спрашивать: кто зажигал Москву?
И чёрные люди закричали: «Княгиня Анна Глинская с ведунами и ведьмами волхвовала, сердца человеческие вынимала, клала их в воду, да тою водой, ездючи по Москве, кропила. И оттого Москва выгорела».
Тут на площади появился родной дядя государя Юрий Глинский, стал народ клеймить в ведовстве-колдовстве, кричал, что сами чёрные люди Москву сожгли. И кинулись люди на Глинского, не дали ему укрыться в соборе, схватили и затоптали ногами.
Царь тогда велел своим рындам народ бить. А другим рындам Анну Глинскую с детьми приказал увезти в село Воробьёво. А третьим рындам ведунов-чародеев хватать, на Красную площадь велел их тащить да там казни предать...
Федюне было страшно. Он крепко держался за руку отца, но слушал со сверкающими любопытством глазами. Ждал он, что люд московский бросится спасать ведунов невинных. Ан нет, не было такого. Сами они себя спасали. От их чар костры гасли, топоры из рук палачей на землю падали. Это уже отец придумывал, чтобы угодить Федюне. Да и хорошо. К мальчику подкрадывался сон, и он засыпал.