Кобзарь: Стихотворения и поэмы

Шевченко Тарас Григорьевич

«Да, многого уже не стало! — Сказал старик. — Воды немало Из Иквы [19] [в море] утекло. ^{259} Над Иквой высилось село, И в том селе лишь для страданий, Лишь на погибель вырос я, — Судьба проклятая моя!.. В селении у старой пани Два сына славно жизнь вели (В одних годах они со мною), И пани старая в покои Взяла меня к сынкам. Росли, Росли барчата, подрастали, Ну как щенята. Искусали Не одного меня они. Настали и ученья дни Для панычей. Я с панычами Писать учуся — и слезами Письмо лилось и кровью! Как Нас, что дешевле их собаки, Письму учить?! Молиться богу Да за плугом спотыкаться — Вот твоя дорога, Твой удел, бедняк-невольник, И вся твоя доля. Вот так я выучился, вырос, Прошу себе воли — Не пускает… Хоть в солдаты Сдала б меня, что ли! Не сдает. Что делать? Взялся Я пахать сначала. А пани деток в гвардию Поопределяла… Пора тяжелая настала! Настали тяжкие лета! Ходил

за плугом я немало. Я был убогий сирота; А у соседа подрастала Батрачка-девушка. И я… Судьба несчастная моя! О, господи! она, мой боже, Была почти дитя. Негоже Нам осуждать твои дела, Судить святое провиденье! Та девушка лишь на мученье И на погибель мне росла. Не удалось и наглядеться, А думал я утешить сердце: Жениться, жить и не тужить, Людей и господа хвалить! А вышло… Мы обнов купили, Хмельного пива наварили — Не довелося только пить. Друг барыни, старик блудливый, Украл обновы, розлил пиво, Пустил покрыткой в божий свет Ту девушку… Прошло, что было. И вспоминать не надо. Нет! Прошло и не вернется боле… Забросил я и плуг и поле, Забросил хату, огород, — Нечистая, должно быть, сила Стать писарем мне пособила. То так, то сяк проходит год. Пишу себе, с людьми братаюсь Да верных хлопцев подбираю. Прошел второй. И панычи На третье лето посъезжались, Уже засватаны. Мои Барчата свадьбы дожидались, Но с картами не расставались И девушек, как бугаи, В своем сельце перебирали, — Известно, панычи. И мы Той свадьбы дожидаться стали. На троицу и обвенчали Торжественно и пышно их — Двух панычей, поляков наших — В домашнем их костеле. Краше Венчания и молодых Сам бог не видывал великий, А мы и видеть не могли… Раздались музыка и клики, Панков с венчанья повели В их благолепные покои. А мы навстречу. Панычей Зарезали и всех гостей. Умылась свадьба не простою — Господской кровью. В этот час Никто не смог уйти от нас. Католики, как поросята, В грязи валялись. Ну, а мы? Управившись, пошли ребята Искать убежища. Нашли Лесную хату что палаты… Нам в темных рощах и лесах, В степях широких и ярах Крутых была повсюду хата! Там веселились мы когда-то, И отдыхали тоже там. Меня хозяином избрали, И с каждым днем семья росла, Уже до сотни вырастала. А поросячья кровь текла! Я резал все, что паном звали, Без милосердия и зла, — Я просто резал… Сам не знаю, Чего хотел я в эти дни. Ходил три года я с ножами, Ходил, как во хмелю мясник. К слезам, и крови, и пожарам — Я ко всему давно привык. Младенца насадив на пику, Его я жарил на огне, Шутил с паненкой белоликой: Распнешь нагую на коне И пустишь в степь. Всего, всего тогда бывало, И все постылым стало мне… Изнемог я, тяжко стало В вертепах томиться. Думал сам себя зарезать, Со светом проститься, И зарезал бы, но диво Тут со мной случилось. Для меня, злодея, небо Зарей озарилось. Из лесу с ножом я вышел Раз под Броварами, Чтоб зарезаться. И вижу Киев пред глазами. Будто в воздухе повис он, Святые сияют Храмы, словно с самим богом В беседу вступают. Я смотрю — и цепенею. Тихо зазвонили В Киеве — как бы на небе… О боже мой милый, Сколь ты дивен. И я плакал, До полудня плакал… И легко мне сразу стало: И малого знака Прежней тоски не осталось, — Как переродился… Во все стороны я глянул И перекрестился. Пошел себе тихо в Киев Святым помолиться Да суда просить людского, Людям поклониться».

19

В оригинале пропущено.

[Орская крепость, 1848]

[Петербург, 1858]

«Ой, гляну да погляжу я…»

Перевод Н. Сидоренко

^{260}

* * *

Ой, гляну да погляжу я На степь и на поле: Может, даст бог милосердный Хоть под старость волю? Пошел бы я на Украину, К родимому дому, То-то были б дома рады Бедняге седому! Смог бы малость отдохнуть я, Богу помолиться; Там бы… да подумать страшно: Этому не сбыться. Как в неволе, без надежды Жизнь прожить? Не знаю. Друзья мои, научите, — Голову теряю!

[Орская крепость, 1848]

«Не дай ты никому того же…»

Перевод Н. Сидоренко

* * *

Не дай ты никому того же, Что мне, старому, дал, боже, — На чужбине, без свободы Понапрасну тратить годы. По лугам-степям пойду я, Разгоню кручину злую. Только вот беда какая — Погулять-то не пускают.

[Кос-Арал, 1848]

[Цари]

Перевод Л. Вышеславского

^{261} Сестрица бога Аполлона! Когда б случайно вы хоть раз, Старушка, навестили нас И, как бывало во дни оны, Возвысили б свой божий глас До оды пышно-величавой, Я тоже начал бы, пожалуй, Особ высоких воспевать. А то, уж если вам сказать Чистосердечно, по-простому, Мне надоели мужики, Покрытки все и барчуки; Хотелось бы мне сбить оскому На главах батюшек-царей, На всех помазанниках божьих… Да не решусь, а коль поможешь, Покажешь мне, как тех гусей Ощипывать, то я, быть может, За чуб схвачу рукой своей Святопомазанников этих. Покиньте же святой Парнас, Побудьте здесь, на грешном свете, И старенький свой божий глас Возвысьте, тетенька. И складно И ладно, ну хотя бы раз, Хоть на минуту напоказ Всех венценосцев выставляя И ничего не пропуская, О них расскажем. В добрый час Начнем, советчица родная!

I

Безлюдно и тихо в Иерусалиме. Врата на запоре, как будто в дома Давидова града, что богом хранимы, Чума ворвалася. Но то не чума; Еще пострашнее лихая година Сошла на Израиль: царева война! Собравши немощные силы, Князья царевы, весь народ, Закрывши в городе кивот, На поле брани выходили, На поле бились, сиротили Своих покинутых детей. А в городе младые вдовы В светлицах плачут, чернобровы, От малых чад своих очей Не отведут они. Пророка И ненавистного царя, Клянут Давида-главаря. А он, уперши руки в боки, По кровле кедровых палат В одеждах пурпурных гуляет, Как кот на сало, взор бросает На Гурия-соседа сад. Там под деревьями в прохладе, В своем веселом вертограде, Вирсавия купалася, Как Ева средь рая, Гурия жена, царева Раба молодая. Купалася тихо-мирно, Грудь белую мыла, Своего царя святого Ловко окрутила. На улице смерклось. И, тьмою объятый, Тоскует и дремлет Иерусалим. Давид, как безумный, царские палаты Меряет шагами… Властитель проклятый Себе говорит: «Я… Нет, мы повелим! Я царь над всем народом божьим! И сам я бог моей земли! Я — все!..» Давиду позже Рабы трапезу принесли, Внесли сикер — питье хмельное, И царь сказал, чтобы в покои Рабы рабыню привели К нему. И как бы ненароком К святейшему царю-пророку Сама Вирсавия пришла, Откушала, питья хмельного С пророком выпила, пошла, Чтоб после ужина такого Прилечь с царем. А Гурий спал. Ему, бедняге, и не снилось, Что втайне от него творилось, Что из дому Давид украл Не золото, не серебро, А лучшее его добро — Его Вирсавию украл. А чтоб о том он не проведал, Давид-пророк убил соседа. И после перед целым светом Пролил слезу, обворожил Псалмом седого Анафана… И, вновь веселый, снова пьяный, С своей рабыней закутил.

II

Давид, святой пророк и царь, Не слишком был благочестивый. Дочь у него была Фамарь И сын Амон. Что тут за диво? Бывает так и у святых, Да все ж не так, как у простых, А вот как. Сын Амон счастливый, Красивый первенец царя, Хворает, видно, слег не зря. Давид и стонет и рыдает, В печали ризу раздирает И сыплет пепел на главу. «Я без тебя не проживу, Мой сын, возлюбленное чадо, Моя единая отрада! Умрешь — я солнца не узрю, Я без тебя умру! Умру!» И царь спешит, рыдая, к сыну, Хоть ковыляет, а бежит, А сын его, как бык здоровый, Во храмине своей кедровой Лежит, — и трудно, а лежит. В душе смеется, а вздыхает, Отца, рыдая, умоляет, Чтобы сестра Фамарь пришла. «Молю отца и государя! Вели сестре моей Фамари, Чтоб мне лепешек испекла, Да чтоб сама и принесла. А я, вкусивши их, восстану С одра недуга». Утром рано Фамарь спекла и принесла Опреснок брату. Он за руку Ее хватает, и ведет, И в темной храмине кладет Сестру на ложе. В горе руки Она ломает, из груди Крик вырвался: «О, пощади, Амон, о брат мой, брат лукавый! Мой брат единственный! Я! Я! Сестра родимая твоя! Где от дурной я скроюсь славы И от стыда? Такого брата И бог и люди проклянут!..» Не помогло ничуть, — куда там! Так припеваючи живут Царевичи на свете, Запоминайте, дети.

III

И дожил царь Давид на свете До многолетья. Одрях совсем; и покрывали И грели ризами его, Но ими все ж не согревали Рабы владыку своего. Но отроки не оплошали (Они натуру волчью знали): Чтоб греть его, девиц нашли, Царевен лучше красотою, И к старику их привели — Да греют кровью молодою Они царя. И разошлись, Замкнувши двери за собою. Облизнувшися, кот старый Слюни распускает И к одной сунамитянке Лапы простирает. А она, себе на горе, Лучшая меж ними, Меж подругами, как будто Лилия в долине Меж цветами. Так вот она Собой согревала Царя-старца; а девицы Меж собой играли Голенькие. Как там она Грела, я не знаю, Знаю только, что царь грелся И… и не позна «ю».

IV

Перед дворцом своим гуляет Веселый старый Рогволод. Дружина, отроки, народ Во злате вкруг него сияют. У князя праздник: ожидает Литвина — князя-жениха, Что сватается за Рогнеду. Перед богами Лель и Ладо Огонь Рогнеда развела, Драгим елеем полила И сыпала на пламя ладан. Вокруг, валькириям подобно, Танцуют, тешатся подруги. И поют себе: «Гой, гоя, гоя! Новые покои Мы украсить рады Гостям на усладу». Встает густая туча пыли За Полоцком. И стар и млад Навстречу князю поспешили, Бояре с челядью спешат. Сама Рогнеда с Рогволодом Пошла с подругами, с народом. Не литовский князь ожидаемый, Сердцем избранный, хоть неведомый, А из Киева туром-буйволом Идет веприщем за Рогнедою Володимир-князь с киевлянами. Пришли, и город обступили Кругом, и город подпалили. Владимир-князь перед народом Убил седого Рогволода, Поя народ, княжну поя, Отыде в волости своя, Отыде с шумом. И растли ю, Рогнеду эту молодую, И прогони ю, и княжна Блуждает по миру одна… Кто ей поможет… Вот какие Те венценосные, святые Князья-цари!