Кобзарь: Стихотворения и поэмы

Шевченко Тарас Григорьевич

(Показывает кукиш и поет.)

«Я москалика люблю, — Даже сердце веселю! Москали, москали Юбок нам навезли, Барчуки — Денежки, А сыночки поповы — Ожерелья, обновы!.. В колокол бей! Тучи развей, Неси яром К злым татарам, А солнышко — к христианам! В колокол бей!»

Мать

Мариночка, пора домой!

Марина

Пора домой, ведь завтра рано Мне надо в церковь: глянь, поганый Вновь лезет, тянется за мной, На… выкуси!..

Мать

Пора домой.

(К людям.)

Ой, люди добрые, спасите!

Марина

Берите же меня, вяжите, Скорее в дом ведите к пану! А ты не хочешь

разве глянуть, Какою панною Марина В палатах под замком сидит? Как гибнет, гибнет неповинно, Как вянет, сохнет беспричинно Твоя Мариночка…

(Поет.)

«Ой, тега-тега, серые гуси, Тега, на Дунай! Повязала головоньку, — Теперь думай да гадай». И пташкам воля в чистом поле, И пташкам весело летать, А я завяла в злой неволе.

(Плачет.)

Мне ожерелье бы достать, Да и повеситься… Иначе Теперь беда… хоть утопись! Чего же ты, голубка, плачешь? Не плачь, родимая, вглядись, Здесь я, Мариночка твоя! Взгляни-ка: черная змея Ползет по снегу… Захочу, На юг, как пташка, полечу, Ведь я уже кукушкой стала… А на побывке он и не был? Убили, может, на войне? А знаешь, что приснилось мне? Что в небе днем луна сияет, А мы над морем с ним гуляем. И вдруг гляжу — не понимаю: Все звезды покатились в воду, Лишь одинешенька-одна Осталась на небе, а я-то, Как бы рассудка лишена, Бреду, ищу в Дунае броду, В лохмотьях с байстрюком бреду: Смеются люди надо мною, Зовут покрыткой и чудною… И ты смеешься, а я плачу, Да нет, не плачу, хохочу… Взгляни: сейчас я полечу, Ведь я сова… — И замахала, Как будто крыльями, руками И тотчас убежала прочь, Завыв, как волк в глухую ночь. Заковыляла мать за нею, За дочкой бедною своею. Все баре смерть в огне нашли, Изжарились, как поросята. Сгорели белые палаты, А люди тихо разошлись. Марины с матерью не стало. Уже весной, когда пахали, Два трупа на поле нашли И на кургане закопали.

[Кос-Арал, 1848]

Пророк

Перевод Н. Брауна

Как будто праведных детей, Господь, любя своих людей, Послал на землю им пророка — Свою любовь благовещать! Святую правду возвещать! И, как Днепра поток широкий, Слова его лились, текли, И в сердце падали глубоко, И души хладные зажгли Огнем незримым. Полюбили Пророка люди и ходили За ним, и слезы их лились, Но люди злобны и лукавы! Они святую божью славу Растлили… и чужим богам Воздали жертву! Осквернились! И мужа свята… Горе вам! На стогнах камнями побили. И праведно господь великий, Как на зверей свирепых, диких, Оковы повелел ковать, И тюрьмы темные копать, И — род лукавый и жестокий! — Взамен смиренного пророка… Он повелел царя вам дать!

[Кос-Арал, 1848]

[Петербург] 1859 года, декабря 18

[Сычи] («На рожь несжатую в ночи...»)

Перевод А. Суркова

^{274} На рожь несжатую в ночи По придорожным пожням Слетались осторожно Сычи. И пошутить И рассудить, Как бедных пташек отстоять, Гнездо орла огню предать, С землей сровнять, Орла ж повесить на осине И навсегда отныне Республику создать! И всё бы, кажется? Ан нет! Чтобы пресечь потравы вред (И было бы не диво, Когда бы кто иной), на ниве Силки поставил, а то, вишь: Мужик голешенький-голыш Поставил тихо и пошел Под стог вздремнуть. И, рано Продрав глаза, зашел Гостей проведать. А в капканы Набились сплошь одни сычи! Изволь — вари, пеки в печи! Чтобы домой улова Не приносить, одних убил, Других на смех воронам сбыл, Все рассудив толково, И никому ни слова.

[Кос-Арал, 1848]

«Меж скалами, подобно вору…»

Перевод В. Цвелева

* * *

Меж скалами, подобно вору, Во мраке над Днестром идет Казак. Во тьму бегущих вод Он смотрит неподвижным взором, Как бы во вражеские очи, Как будто он промолвить хочет: «Мутный Днестр, вода седая, Вынеси на волю!^{275} Или смерть найди, река, мне, Коль такая доля!» И, одежду сняв на камне, Он в воду бросился, плывет, И синяя волна ревет, И, ревя, на дальний берег Казака бросает. И бедняк, босой и голый, Воду отряхает — И на воле… И от бога Больше не желает Ничего… Постой, быть может, В чужедальнем поле Счастья ты себе попросишь, Ты попросишь доли… И пошел он рощей темной И поет на воле: «Ой, за горой да за кручей, За телегой скрипучей, Шла смуглянка, горько плача Над бедой неминучей». Как вам угодно: хоть ругайте, Хоть не ругайте, не читайте, — Мне все равно. Я не прошу — Сам для себя я напишу, Свинцовый карандаш потрачу, Бог даст, быть может, и заплачу. И хорошо. . . . . . . . . . . . . . Продолжим вновь! Семья и мать вдали остались, Жену оставил — жалость, жалость! Вдоль бессарабских берегов Идет казак. Доводит горе До моря. Скажем мы, не споря: Уж только б плеть в руках была, А мужика ведь, как вола, В ярмо загнать совсем не трудно. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Не правда ли, что так? Еще в младенчестве с сумою Скитался с матерью казак, Да так и вырос сиротою, Все в людях. Сказано — батрак. Семью завел он кое-как: Красивую, да без достатка Взял сироту… А господин (Несчастье, счастье бог один Присудит, говорится гладко) Приметил — разгорелись очи, И ну — гостинцы посылать. Она гостинцы брать не хочет, Не хочет пана приласкать. Ну что же? Муж пойдет к ответу! И скоро он невзвидит свету… С женой же можно совладать. Чуть-чуть не совершилось так. Вконец извелся мой казак, И все на барщине проклятой, А был хозяин. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . И — господи! — как он любил, Как нянчился с женою, Ее, как дитятко какое, В мониста нарядил! Да и выбился из силы, Хоть продавай хату Да иди батрачить! Вот как Пан его, проклятый, Допек знатно. Жена только Будто и не знает И в монистах щеголяет, По саду гуляет Королевой… «Что тут делать? — Бедняк размышляет. — Их оставить — да на волю? Кто их пропитает, Защитит? Одна — старуха, Ей и встать нет мочи, А другая — молодая, Гуляет, хохочет! Как тут быть? Как поступлю я? Горе мое, горе!» И пошел, пошел с сумою За синее море Искать счастья. Думал жену Захватить с собою, — Мать-старуха дома будет Воевать с бедою, Хозяйничать!.. Да, вот так-то На земле вершится! Думал жить да поживать он, Господу молиться, А пришлось вот на чужбине Слезами облиться — Да и только. Тяжко, скучно В чужедальном поле! Всем запасся работяга, Кроме счастья-доли — Этого святого дара… Душа истомилась. Тяжко ему на чужбине И ничто не мило. Хоть бы раз окинуть глазом Край родимый, милый, И родимые могилы, И степные дали, Садик, где жена гуляет Черноокой кралей. И поплыл домой обратно, Бросил даже волю: Вновь — бродяга… О, мой боже, Каково-то поле, Свое поле! Каково ты — Широко, широко, Словно воля!.. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Добрался до дому в ночи. А мать стонала на печи, А в горнице жена дремала. (Пан болен был.) Жена тут встала, Пиявкою в него впилась И зарыдала, залилась Неудержимыми слезами. И так бывает между нами, Что в сердце нож готов вонзить, А сам целует!.. Ожила Моя бедняжка-молодица! Не чудом ли смогла явиться В их дом роскошная еда! Сама ж склонилась головой К нему на грудь… И напоила, Вкусно накормила, И спать его, веселого, В клети уложила! Лежит, дремлет, горемыка, Думает, гадает: Каково в дороге будет? Тихо засыпает. А женушка молодая К пану поспешила Рассказать, что муж явился. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Тихонько и мило Пришли, взяли горемыку, Из дома угнали Проходимца, прощелыгу… И в солдаты сдали. Не забыт и там судьбою: Наградили чином. И в село, оставив службу, Вернулся с чужбины. Мать похоронили люди Миром на кладбище, И пан умер… А жена-то… Солдаткою… Рыщет Всюду… Служит у евреев, У панов… босая… Нашел ее, глянул старый, — Ишь беда какая! Искалеченные руки Поднял к небу, тяжко Зарыдал — совсем ребенок — И простил бедняжку! Так прощать учитесь, люди, Сердцем умиляться, Как простак мой!. . . . . . . Где ж нам, грешным, Доброго набраться? . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

[Кос-Арал, 1848]

«И сонные волны, и мутное небо…»

Перевод Н. Ушакова

* * *

И сонные волны, и мутное небо, На берегу в далекой мгле Камыш, как бы навеселе, Без ветра гнется. Боже! Где бы Узнать, придется ль долго мне В моей незапертой тюрьме Над никудышным этим морем^{276} Тоской томиться, мыкать горе? Молчит засохшая трава, Лишь гнется, будто бы жива, Не хочет правду мне открыть… А больше некого спросить.