Когда дует северный ветер
Шрифт:
— Сто тысяч! — ревет он. — Сто тысяч!..
— Разве можно, господин полицейский, так бессовестно, бессердечно грабить людей?
Едва не задохнувшись от ярости, он вскочил, передернул плечами. Тигр на груди у него шевельнулся, но так и остался на месте. Начальник заметался взад-вперед по кабинету, потом кинулся к двери в соседнюю комнату.
— Минь, ты здесь? — крикнул он.
— Здесь.
Сидевший за письменным столом Минь встал и вошел в кабинет.
— Иди-ка потолкуй с этой бабой. Мочи моей больше нет.
— А что вас вывело из себя?
— Есть «тариф», она это знает и нарочно меня бесит. Выудила из кармана сотенную бумажку и сует мне. Да что я, нищий? Милостыню
— Оставьте, я поговорю с ней.
Минь терпелив, имеет подход к людям. А Ба по сей день сохраняет все замашки главаря хоахао. Говорит на жаргоне уличного отребья. Брань с языка не сходит. С подчиненными придирчив, груб, а еще величает себя их «старшим братом». Когда-то, при французах, чуть захватят село или уезд — тиранил он там людей, как сущий дьявол. Избивал свои жертвы толстой дубинкой, один конец ее выкрашен был в зеленый цвет, другой — в красный. Ежели бил кого зеленым концом, значит, деньги требовал, а красным — забивал насмерть. Собратья по секте хоахао называли ее «жезлом бытия и небытия». Те времена вроде канули в вечность, а Ба — он по-прежнему тут. Ничуть не изменился: хоть и надо бы действовать иначе, по-другому, да он все никак не привыкнет. И дружкам своим говорит прямо, без затей: «Были мы отступниками, отступники и есть, только раньше французам служили, а теперь — американцам. Разница где? Нету ее! Все прочее — пустые слова. Грабитель — он нынче и есть повелитель. Главное — урвать кус пожирнее. А что не идет в руки — кроши к чертовой матери. Так бы и заявили открыто сверху донизу!»
Надо же, сегодня с самого утра все идет наперекосяк; начальник полиции гневается, и гнев его обращается против депутата Фиена. При французах, когда он заправлял ротой хоахао, куда бы они ни нагрянули, земля и небо — все принадлежало ему безраздельно. Гражданские власти кланялись ему в ноги. А теперь извольте делить с ними барыши и власть. В народе не стало былой покорности: то одно затеют, то другое. Эта сволочь депутат Фиен отхватил при дележе самые лакомые куски, а ему, Ба, остается мослы глодать. Да еще корчит из себя этакую ходячую добродетель, а сам шельма — пробу негде ставить. То к одному наведается, то к другому и каждому на ухо нашепчет неведомо что. Стравит людей, а сам стоит в сторонке — любуется. Зато с начальством льстив, угодлив сверх всякой меры. Тут еще этот капитан Лонг, чванится вечно: он, мол, опора государства, а на самом деле пуст, как рассохшийся бочонок.
Ба выходит из здания управы и прямиком спускается к пристани. Это обычный маршрут начальника полиции, когда он не в духе.
Минь тем временем располагается в кресле за столом начальника и говорит:
— Здравствуйте, сестрица Но, садитесь, прошу вас. Чем же вы так разгневали шефа? Да вы присядьте, ноги-то, небось, гудят.
— Ничего, я постою. Вникните, пожалуйста, в мое дело.
— Да, я вас слушаю.
— Манго-то у меня набралось всего лодки две или три, а ему подавай сто тысяч. Где взять такие деньги?
— Садитесь же. И послушайте, что я вам скажу. Рано или поздно заплатить все равно придется. К чему вам лишние разговоры? Зря силы тратите.
Но садится на краешек стула — ей, мол, рассиживаться некогда. И заявляет:
— Правительство говорит, надо бороться со взяточниками. Про это во всех газетах пишут, и радио из Сайгона каждый день твердит то же самое. А здесь с тебя на каждом шагу деньги тянут. Да кто же стерпит такое!
Минь, он человек непростой: что угодно ему говори — слушает, кивает, а лицо непроницаемое, как камень.
— Конечно, вы правы, — спокойно произносит он. — Но поймите, хоть здесь и центр подокруга, и по ночам даже электричество горит, только, если разобраться, деревня — она все равно деревня.
— То есть вы хотите сказать…
— Вот именно. Вы ведь из вьетконговской зоны, там одни порядки, здесь — другие. Там убеждают разумными доводами, взывают к лучшим чувствам, здесь объясняются с властями только с помощью денег. Будь вы там, никто не посмел бы вымогать у вас мзду. Но здесь вы должны применяться к обстоятельствам. Если уж рыба поймана, что за польза ей биться в садке — только чешую обдерет.
Откровенное бесстыдство его, да еще облеченное в назидательные, даже любезные словеса, выводит ее из себя:
— Но ведь это…
— Дайте мне договорить, — прерывает он ее. — Если вы всерьез рассердите начальника полиции, он прикажет арестовать вас. Кто посмеет за вас заступиться? Он обвинит вас в том, что вы послали дочь сотрудничать с Вьетконгом. Как вы опровергнете это? И вас посадят в тюрьму. Кто тогда позаботится о ваших детях? Чтобы выйти из тюрьмы, придется раскошелиться, но тогда уж вам ста тысячами не отделаться, надо будет выложить двести тысяч, а то и триста. Что дороже — деньги или дети? Подумайте хорошенько. В тюрьме, даже если вас не будут бить и никто пальцем не коснется — вы меня понимаете? — что подумают о вас, когда вы выйдете оттуда? А муж ваш, он далеко…
— Хватит! Ни слова больше! — Ей становится невмоготу: как ни горько, но он прав. Так и подмывает ударить с маху по его зловонному рту. Стараясь сдержаться, она комкает в руках полы рубашки. Ее бьет дрожь.
Минь видит: губы ее посинели от гнева. Но лицо его по-прежнему невозмутимо.
— Я знаю, — продолжает он, — вы, да и все земляки ваши, не очень-то жалуете нас. Рано или поздно вы восстанете. Нам ясно: для вас мы злодеи, изменники, и пощады не дождемся. Тут, в ваших краях, ни один из нас до седых волос не дожил, а иной, как рис соберут, и доесть его не успевает. Что ж, будь что будет. Может, и не сносить нам головы. Ну а пока наша власть… Подумайте хорошенько. Я вас силком не принуждаю.
Ей все было ясно, тут и добавить-то нечего. Она посмотрела ему прямо в лицо: вроде на человека похож, а глянешь — с души воротит.
— А если у меня не наберется ста тысяч? — спрашивает она.
Нет, видеть его она больше не в силах. Вывернув карманы, Но швыряет на стол две пачки денег.
— Вот все, что у меня есть!.. — Голос ее прерывается от гнева. — Берите, давитесь! Мало будет, жрите дерьмо!.. Можете меня арестовать!..
Вскочив со стула, она подается всем телом вперед. Но Минь остается недвижим и холоден, как камень.
— Что за радость мне арестовывать вас? Деньги оставьте, шеф вернется, пересчитает. Если ему покажется мало, попробую замолвить за вас словечко.
Она поворачивается и быстро выходит из кабинета, чтоб не расплакаться на глазах у этого типа.
А начальник полиции знай себе стоит у речной пристани и любуется, как три его катера перевозят народ. Работа у них спорится. Вот один дает гудок и, отчалив, выходит на середину реки.
У него уже вошло в привычку: чуть что расстроит его, выведет из равновесия, сразу спешит на пристань — глянуть на движимое свое имущество; зрелище это действует на него успокоительно. Вид катера, оставляющего за кормой пенистую дорожку, радует Ба. Потом, поднявшись на берег, он прямиком направляется на базар и, увидав Но, сидящую за плетенкой с плодами манго, понимает: вопрос решен. И мысленно хвалит Миня. Вроде ни статью, ни обличьем не вышел, а ловок, умен. Сети плетет почище паука.