Когда мы были людьми (сборник)
Шрифт:
Теперь и сам Гарсиа Маркес, по-прежнему симпатизирующий Фиделю Кастро, умирает. По Интернету простился с миром. Мир не услышал его. У мира не сто лет одиночества – больше.
А в интервью, еще в советской России, он сказал, что главное произведение его – дети.
Н (Набоков)
По-русски Владимир Набоков писал под псевдонимом Сирин. Сирин, райская птица, а еще – воплощение несчастной души. Что бы ни говорили реалисты, как бы ни называли Набокова «талантливым пустоплясом», и все же он всей своей жизнью, всем существом доказал, что русский
Набоков так вник в психолjгию шахматиста, что все вокруг расплылось, когда я впервые читал роман «Защита Лужина» в журнале «Москва». Все кругом стало набухшим, туманным, густым. Я ущипнул себя – жив ли я? Где я?
Так в страстной, телесной любви умирают на минутку, забыв время. Набоков – несчастная душа, мыкающаяся то по американским, то по швейцарским гостиницам. Он первым точно дал определение земной жизни как узенькой полоски света между двумя кромешно черными глыбами. Он первый, уже в постсоветское время, показал нам, что есть другая литература, перевел западное мироощущение на русскую параллель.
А английский язык знал лучше британца. Бабочки (выражение Хлебникова) «крылышкуя», научили его «златописьму».
О (Опискин)
Достоевский гениален не в «Преступлении», не в «Бесах» даже, а в простенькой повести «Село Степанчиково и его обитатели». В тогдашней России сидел, а теперь в новой – восседает эдакий сморчок, эдакая вошь, охраняемая санэпидстанцией. И сморчок тот руководит умными, талантливыми, но, увы, очень уж безынициативными людьми. Это Фома Опискин сделал революцию. Опискин, притворившийся Троцким и Сталиным, «расстреливал по тюрьмам».
И теперь в конторах, на любом производстве мы поем гимны Фоме Опискину, вонючей фикции, поем и ненавидим за это самих себя. За копейку, за грош готовы лизать ступни Фомы, лишь бы он не покинул нас.
– Раздави! – вопим, – но не бросай!
Они уже зарвались, скупили всю алюминиевую промышленность, нефть, газ, а вот у соседской собаки последнюю миску сперли, чтобы за трояк сдать сборщикам металла.
«Мерсы», заказные убийства, дети-проститутки. Следы Опискина-развратителя-демагога.
Может быть, Достоевский, сам того не подозревая, тогда открыл нового героя нашего времени?!
А в письмах молодой жене Федор Достоевский каялся: ну никак не может в нарядной Европе найти ленточек для ее шляпки.
П (Пушкин)
«Черный кот» – на костях – то есть на рентгеновских снимках. Я купил эту темную пленку с бороздками в городе Сызрани. Всю дорогу мечтал: соберу ребят, послушаем. И вот доехал до своей Верхней Мазы. Водрузил покупку на проигрыватель. Пленка полминуты молчала, потом шипела, потом кто-то стучал, как будто по табуретке карандашом и грязно выругался.
Я с юных пор мечтал хоть вскользь, хоть одну ночь почитать «Доктора Живаго» Б. Пастернака. Идея фикс. И вот при перестройке прочитал. И в конце чтения вспомнил про этот деревянный стук по табуретке. То же самое. Вместо желанного «Черного кота» мне положили это рыхлое, вымороченное барахтанье в крови и поту. «Доктор Живаго» оказался плохоньким приложением к великолепным стихам. Пастернаковские стихи из «Доктора Живаго» по-пушкински свежи и ясны.
С пушкинских сказок я научился читать. Ну, а после сказок – непревзойденная «Капитанская дочка». Лучшее, что у Пушкина есть. Это – искупление грехов, за «Гавриилиаду». Сейчас Пушкина замызгивают, пихают где надо и не надо, ставят юбилейные памятники даже там, где Александр Сергеевич в туалет сходил.
Милые, дорогие, ну не носим же мы повсюду парадно-выходной костюм. Так и Пушкин пристоен лишь в праздник да в тяжелые дни.
Он имел сотни любовниц и бесчисленное количество приятелей, но в конце своей жизни, уже со смертного дивана, обратился только к книгам: «Прощайте, друзья!» А при жизни шутил: «Вас кормят заводы, крестьяне, а меня буквы русского алфавита».
Р (Распутин)
Всюду – жизнь. Но когда писателей слишком много, когда все они – индивидуумы, в одной толпе получается театр абсурда.
Писательский пленум в Краснодаре. Собрался цвет: деликатный, слегка попахивающий водочкой В. Белов, по-современному щетинистый Ю. Поляков, по-волжски мужицкий М. Алексеев и, конечно, Валентин Распутин, угрюмый, с одутловатым сибирским лицом. Это он впервые шуганул «Братскую ГЭС» своей «Матерой». И, о боже, как осязаемо тоскливо описал сиротство в «Уроках французского». Комок в горле, когда читаешь. А с трибуны все писатели вещают нудно. Или не научились, или не хотят.
Только на банкете в гостинице «Москва», раздухарившись, обнялись в хороводе и дали жару «Ты ж мэнэ пидманула».
Кудреватый местный поэт Вадим, третья копирка московского поэта Юрия Кузнецова, повис на плече Распутина. Мешает. Но Валентин Григорьевич деликатен, не может смахнуть с плеча. Мы с оргсекретарем Т. Соколовой отдираем Вадима от плеча классика и тянем к лифту. Там тычем пальцами в потолок: на седьмом этаже, мол, Юра Кузнецов ждет… Поликарпыч.
Возвращаемся на свои банкетные места, а Вадим уже в зале, уже повис на авторе «Матеры».
Распутин хмур. И всегда. Писатели, уцепившись друг за друга, все приплясывают: «Ты ж мэнэ пидманула».
Утром все узнали: натовские самолеты бомбят Югославию. На трибуну вскочил Василий Белов и тут же горячо пояснил, если б он не был стариком, то тут же бы помчался в Югославию, воевать с НАТО. Вот и пойми: поза ли это или движение души. Но ведь такому умному человеку, как Белов, должно быть ясно, что мы и с Чечней-то никак не разберемся, давайте еще на всех мировых перекрестках блох хватать и губить молодые жизни.
С (Стендаль)
Трудно человеку подниматься вверх, к небесам, а вот опуститься в навоз он может за неделю: завшивеет, заест его чесотка и вонь прицепится непереносимая.