Колесница Джагарнаута
Шрифт:
Легко сказать, а вот как сделать? Что решила Шагаретт? Когда они виделись в Баге Багу, она так и не сказала ни "да", ни "нет". Она лишь смеялась... Она все откладывала решение...
За стенами михманханы загудел сигнал. Алиев готов был ринуться в ночную тьму, в неизвестность. Славный, бесстрашный Алиев. Что ж, Алиев показывал пример. Надо ехать...
Помогая надевать шинель, Аббас Кули шептал ему на ухо:
– Вождь, великий Джемшид повелел племени погасить пламя смут, а если кто не подчинится - ударить мечом. И еще повелел рукой строгости надрать уши бунтовщикам!
Не мог не улыбнуться суровый, озабоченный генерал. Вот он, весь великий Джемшид, - свирепый и добродушный, яростный, прямолинейный, меняющийся ежеминутно. Он словно знал о сомнениях Мансурова. Он решительной дланью навел порядок в степи, чтобы... Да, чтобы открыть путь к кочевью, облегчить приезд того, кого он боялся и кого не хотел видеть... Он не желал приезда ненавистного зятя, мужа своей дочери, отца своего внука. Он сделал все, чтобы помешать его приезду, и в то же время с ужасным волнением, любопытством и нетерпением ждал его в своем шатре... Зачем? Для чего?
"Это будет видно", - с холодком в душе думал Мансуров, но вслух спросил у Аббаса Кули:
– А где мюршид сейчас?
– Час тому назад он ускакал, - быстро вмешался кетхуда и, вскочив с места, почтительно поклонился.
– Мазнул, навонял - и в кусты. Что ж вы смотрели, господин кетхуда? У вас что ж, нет распоряжения охранять мою высокую особу посла и парламентера?
Он говорил резко, прямо смотря в лицо пуштуна. Глаза того суетливо бегали.
– У мюршида два десятка отборных калтаманов. А я один здесь воин.
– Друг смотрит в глаза, а вот кто смотрит на ноги, сами догадайтесь. А где Гассан?
Оказывается, Гассан-бардефуруш тоже уехал. Предупредительно, переминаясь с ноги на ногу, извиняющимся тоном кетхуда объяснил:
– Этот Гассан не Гассан. Он - настоящий аллемани. Он здесь живет, в селении. Давно проживает. Сад, имение... У него вид из столицы. Бумага от министра. Примите мое великое уважение, ага. Вы великий воин, украшенный рубцами. Вас уважают за доблесть и правдивое слово все пуштуны, и я поэтому обязан говорить правду, пусть мне отрубят голову на площади. Здесь в провинции много в одеянии афганцев, могулов и бербери есть людей из аллемани. Их много было и раньше. А теперь набежало сюда еще больше. Прячутся степные крысы. Остерегайтесь! И для великого воина достаточно одной предательской стрелы, вылетевшей из-за жалкого куста... Я клянусь стоять с вами, о господин доблести, и ходить всюду с вами, пока вы будете здесь. Вы в моих мыслях, вы перед моими глазами.
Пока они шли к машине, Аббас Кули думал. Уже в машине он наклонился к Мансурову и быстро сказал:
– Там, где лев попадает в западню, лис обходит ее стороной. Товарищ генерал, послушайте меня. Беда будет. У вас, хозяин... дорогой горбан Алексей-ага, один камень в руках на сто ворон.
– Ну, Аббас Кули, вас никто за язык не тянет. Товарищ Алиев, остановите машину.
– Нет. Не останавливай. Я с вами.
– Но только дайте знать вашим удальцам кочакчам, чтобы они держались подальше от кочевья и не попадались мне на глаза.
– Шюд! Исполнено!
– Не хватает, чтобы эскорт состоял из... кочакчей.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Я - вол на мельнице, кружащийся
вокруг жернова беды, израненный плетью
времени, все кружу и кружу.
Н и з а м и
За деньги готов отдать плоть, и
кровь, и самого себя.
А х и к а р
Бросало из стороны в сторону. Фары вырывали из темноты бесчисленные колеи в пыли дорог. Наскакивали с обеих сторон скалы и суковатые деревья, похожие на великанов. А машина надрывалась в реве мотора.
Откинувшись назад, Алексей Иванович перегнулся через спинку сиденья, рукой нащупал воротник чухи задремавшего Аббаса - а он был способен спать в любых обстоятельствах и в любом положении - и резко, даже грубо притянул к себе.
– Что слышно?
– спросил Мансуров, стараясь перекричать рев мотора машины, выбиравшейся из какой-то особенно глубокой колеи.
– Что вы слышали... черт бы побрал эту скверную колдобину! Что слышно о ней... О дочери вождя?
– О святой пророчице? О Шагаретт?
– Да, о ней.
– Плохо, когда кобылка брыкается.
– Что-что?
– Ему показалось, что из-за шума мотора он ослышался.
– По правде говоря, медная голова мужчины лучше золотой головы женщины...
– Что? Говорите громче!
– Святая пророчица? Ох-ох! Во всех кочевьях смятение и недоумение. Говорят, великий мюршид... да не прыгай ты, тарах-турух... язык прикусил... В степи бьют в литавры и барабаны... Одни позорят пророчицу... так требует мюршид... ох, опять ухаб... другие прославляют.
– За что?
– Мюршид кричит: святая больше не святая. Она опозорила себя... жила со своим кяфиром мужем... Опоганила свое священное естество... Народ кричит: долой мюршида-клеветника! Великий мюршид, великий клеветник, паскудник, оговаривает святую...
Машина ревела и рвалась во тьму сквозь облака золотой пыли. На зубах скрипел песок. Алиев отчаянно выворачивал руль. Аббаса с трудом можно было понять. Пуштун, спесивый кетхуда, по-видимому, заснул.
– Что вы говорите?
– пытался разобраться в хаосе звуков Мансуров, сдерживая биение сердца. А Аббас выкрикивал что-то неразборчивое, злое:
– Призывал... мюршид, именем пророка... побить ее камнями... Когда она вернулась из Баге Багу... Провела дни в Баге Багу... за это закопать по пояс в яму... устроить бурю камней... побить камнями... Подлый мюршид, гнусный мюршид... Отпустите руку... задушите. Ему не удалось! Не бойтесь!
– Что не удалось?
– кричал Мансуров.
– Да говорите громче!
– Я кричу. Я не говорю - я кричу. Я говорю - не удалось! Ай, моя голова. Ох, я ударился головой о железку! Остановите машину, остановите! Тарах-турух, меня убьет...