Колесница Джагарнаута
Шрифт:
– Да говорите же!
– Мюршиду не удалось! Не получилась буря камней. Джемшиды пошли в пещеру! Прогнали шейха. Отвезли пророчицу в Бадхыз. Поставили ей юрту-шатер. Ходят поклоняются вашей пророчице... Сумасшедшей бабе!
Пропустив мимо ушей "сумасшедшую бабу" - он мог в реве, шуме и тряске не расслышать таких обидных слов, - Алексей Иванович удивился. Значит, и это не тайна в степи, значит, Аббас Кули знал и молчал. Алексей Иванович не мог унять боли в сердце, которую он ощутил, когда Аббас Кули кричал ему в ухо о "буре камней".
С ужасом он вдруг увидел на песке ее прекрасное, в крови и ранах, тело, иссеченное камнями, щебенкой.
– Да погрузится во мрак жизнь человека, который берет такую жену! Жену - святую пророчицу!
Чьи это слова? Кто прокричал их сейчас ему, оглушенному ревом мотора и новостью! Да это философствует Аббас Кули! И на него нельзя сердиться. Ведь именно это Аббас Кули говорил ему, Алексею Ивановичу, в Баят Ходжи, когда он, счастливый, ошеломленный, уезжал с Шагаретт через Мисрианскую пустыню в Казанджик.
Тогда надо было уехать немедленно, чтобы потушить ярость племен пограничных областей. Тогда можно было истолковать заявление Аббаса Кули как предостережение от опасностей. А теперь выходило, что Аббас Кули напророчил беду. Простая ты душа, Аббас Кули!
– Что после греха совершать молитвенные ракъаты!
– говорил сейчас Аббас Кули.
– Горбан Алексей, вы сейчас едете к джемшидам за ней, а?
И так как Мансуров не нашелся, что ответить, Аббас Кули ответил сам:
– Нельзя ехать туда. Мы были охотниками, расставляющими сети. Мы были охотниками, убивающими летающих и ползающих. Теперь мы сами летающие и ползающие.
– Алиев!
– окликнул комбриг шофера.
– Слушаюсь, товарищ командир!
– Остановите машину.
Сделалось сразу поразительно тихо. Звезды сняли совсем низко протяни руку и возьмешь в ладонь. В темноте со всех сторон дышали теплом не остывшие с вечера каменные громады.
– Поразомнемся, - сказал Мансуров.
– Где мы?
– Танги Мор - Ущелье Танги Мор, - сочно проворчал пуштун со своего сиденья.
– Дорога пойдет на перевал, а там и джемшиды. У них хорошие сливки. Хорошо бы утром попить сливок с пшеничным хрустящим чуреком.
– Аббас Кули!..
Тон, которым Мансуров обратился к нему, явно не понравился контрабандисту, но он с готовностью отозвался:
– Ваши подошвы на моих глазах.
– Сейчас мы будем проезжать через селение. Я прикажу остановить машину. Я попрошу вас выйти из машины... мне очень жаль говорить так, но вы останетесь в селении.
– Зачем?
– А затем, что я разрешил вам ехать совсем не для того, чтобы вы портили мне настроение вашей трусостью.
– Трусостью?
– Вы боитесь ехать к джемшидам и всячески уговариваете меня вернуться. Мне надоело. Вы останетесь.
– Дурной день минует, дурного человека не минуешь. Джемшиды дурные. Человек замешен на красном тесте. Туда входит четыре вещества: дам кровь, балгам - мокрота, сафра - желтая желчь, судо - черная желчь. Вождь джемшидов замешен на одной судо. А мюршид... Он просто кусачая собака, ввернул свое слово пуштун-кетхуда. Он преисполнен был важности и разговаривал только пословицами и присказками.
– Джейран жиреет на зеленом лугу, мюршид жиреет на полном мертвецов кладбище.
– Вы оба можете не ехать. Алиев остановится при въезде в первое же селение.
– С вашего разрешения, горбан, я поеду.
– Даже в темноте было видно, как низко поклонился пуштун-кетхуда.
– У меня приказ ехать.
– Подошвы на моих глазах, я пойду пешком за вашей машиной. Мне плюнут в глаза, если я оставлю побратима. Умоляю, не сердитесь, горбан. Прошу вас, Алексей Иванович, - сказал Аббас Кули.
Молча Мансуров вернулся в машину.
Они ехали по каменистой дороге. Луна, желтая, недовольная, выбралась из-за ломаной кромки обрыва. В ущелье дул холодный, совсем зимний ветер. Ночь пахла полынью и снегом.
Забыв про свою пуштунскую спесь, оставив в стороне высокомерие чиновника, пуштун-кетхуда пел, словно он ехал на своем боевом коне по своим пуштунским горам:
Не скачи на коне страсти к смерти,
Не спеши в пасть дракона-крокодила.
Не ступай ногой в ущелье скорби.
Не налагай на себя оков безумия,
о Меджнун!
Катился "фордик" по сравнительно ровной караванной тропе. Но все же попадались колдобины, ухабы, камни. Голос тогда срывался, и звуки в горле певца словно бы подскакивали, фальшивили - а-а, еее, н-у-ун - и эхом отдавались в холодных стенах ущелья.
О, Ме-едж-ну-у-ун-ун-ун!
Песчинка не поднимется к солнцу!
Мошка не долетит до небес,
о Меджнун!
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Жизнь, которую мы называем
счастливой, лежит на вершине, и к ней,
говорят, ведет крутая дорога. Ее
преграждают немало скал, и от
добродетели к добродетели нужно
подниматься по отвесным ступеням. А на
самом верху все кончится. Это черта, у
которой - цель нашего странствования.
Все хотят туда попасть, но, как писал
Назон: "Мало просто хотеть, добивайся,
стремись!"
П е т р а р к а
От радости он не умещается в своей
шкуре.
Н а с р е д д и н А ф а н д и
Как много занял места в его жизни малыш! Как долго не просыпалось в нем отцовство! А когда внезапно проснулось, заполнило его щемящей болью всего... Всего.
Удивительно, Мансуров совсем мало думал о прекрасной джемшидке, жене своей Шагаретт. Нет, он не стал равнодушен к ней. Он не озлобился на нее за ее отвратительный поступок с сыном. Увы, он просто ошибся в ней. Не понял, что два-три года недостаточны, чтобы искоренить в фанатичке темноту, суеверия веков. В те минуты, когда она возникала в памяти, прелестная, обворожительная, невольно он вспоминал тривиальную поэтическую строку: "Я вспоминаю о ней, и у меня сахар и мед на языке".