Колесница Джагарнаута

Шевердин Михаил Иванович

Нет, суровый комиссар не мог забыть чувственной, сладостной бездны, в которую бросила его безумная страсть прекрасной джемшидки.

Ты, птица моего сердца,

попалась в сети благоуханных кудрей

той, кто украсила бы

обитательниц рая!

пел Мансуров.

Как широко и просторно раскинулась азиатская степь! Как синели и лиловели далекие горы Азии! И нужно ли удивляться, что самые глубокие чувства давно уже ставший азиатом Алексей Иванович невольно выражал восточными образами.

– Он наложил на сердце свое клеймо любви краснее тюльпана, вполголоса вторил Алексею Ивановичу Аббас Кули.
– Он безумнее Моджнуна. Цену любимой узнают,

когда приходит разлука, цену лекарству - когда сломаешь кость. Но может ли быть иначе? Она - гурия рая! Боже, ты сотворил из горсти пыли чудесный идол на ристалище бытия. Золотая монета всегда блестит, хотя и малюсенькая. Он встретил ее в пустыне, и в цветнике его надежды расцвел розовый бутон. Финиковая пальма его упований принесла сладкий плод. Хижина его сердца осветилась счастьем. Ночь страданий сменилась утренней зарей наслаждения. Великие ратные труды его увенчались наградой. Он получил в объятия красавицу мира. И разве он недостоин ее, он, стрелок, темной ночью попадающий в ножку муравья? Он, который из ружья не промахнется пулей в горчичное зернышко...

У холмов на границе Бадхыза их встретил с целой кавалькадой всадников старый знакомый - уездный начальник. С горячностью он восклицал:

– Клянусь, этот джемшидский вождь пусть неукоснительно воздаст почести в честь своего зятя. И да воздадут в кочевье великому воину почести гостеприимства разной обильной пищей и сладкими напитками! Иначе!..

Пуштуны очень эмоциональны и легко возбудимы. Переживания и несчастья любовной разлуки они воспринимают живо и непосредственно. Пусть даже страдания испытывает совершенно посторонний, пусть он даже идолопоклонник, неважно. Он страдает от любви, занозой, шипом вонзившейся в его сердце, но ему сочувствуют, ему помогают. Пусть вождю джемшидов и его великому мюршиду в рот набьются неприятности, пусть наглотаются змеиного яда! Горе им, посмевшим разлучить любящие сердца!

И во главе своей стражи свирепый и воинственный уездный начальник бешеной кавалькадой ворвался, отчаянно поспевая за "фордиком", в Бадхыз, холмистую местность, где издавна кочевали знаменитые своей храбростью и диким нравом джемшиды. Шумел и ярился на своем неистовом коне больше всех начальник уезда, думая устрашить джемшидов, потому, наверное, что боялся острых джемшидских сабель и метких пуль кочевников. Начальник нарочно горячил коня и заставлял своих стражников скакать то вперед, то назад, чтобы поднятая копытами пыль клубилась особенно сильно и чтобы издали всем в степи привиделось большое, устрашающее воинство. Чем больше туча пыли, тем страшнее.

Но Бадхыз встречал вторжение незваных гостей еще более внушительно и грозно. Утро явилось в образе ужасной, иссиня-черной тучи, вздыбившейся с северо-востока, заслонившей внезапно и намертво зарю восхода. Громады летучего песка и лессовой пыли надвинулись из пустыни. Гигантские громады громоздили свои грандиозные комья по всему затемненному небу. Взошедшее солнце мерцало червонно-золотым круглым подносом.

Угрожающая туча принимала таинственные зловещие очертания не то гигантских башен, не то утесов, подобных вершинам Гиндукуша, не то голов целого львиного табуна с взметнувшимися клоками грив, не то горообразных черных слонов с тысячами темно-лиловых хоботов. И вся эта клокочущая масса накатывалась из неведомых пространств на землю, на холмы, на кучку мурашей-всадников, на крошечный в просторах пустыни автомобиль, ползший черным жучком. И вот уже не слоны, а возникла стая чудовищ, тысячеруких обезьян. Извивающиеся, черные, окаймленные багровыми искрами руки шевелятся,

тянутся, трепещут, вздымаются над головами подавленных, ошеломленных путников, замерших в страхе.

А туча уже не туча, а гигантское безобразное божество, нависшее с небес над головами, медленно наползающее на людей и коней, катящаяся по земле гигантская, безобразно неуклюжая колесница, давящая все живое.

И Алексей Иванович вдруг с тоской увидел в самом низу, на грани меж тучей и степью, крошечную детскую фигурку. Бежал мальчик, воздевая ручонки, а на него накатывалась громада чудовищного катка. И так реально было это видение, что Мансуров застонал:

– Судьба! Несчастная судьба!

Еще мгновение, и каток надвинется всей громадой на маленькую детскую фигурку, раздавит ее.

Конечно, все это лишь видение. Призрак пустыни, песчаного урагана. И когда хаос бурана закрутил, завертел вокруг, Мансуров мучительно старался понять: что ему напомнило в туче песка и игре теней ужасную картину языческого божества, давящего своей колесницей все живое? И его озарило.

Джагарнаут! Устрашающее божество на гигантской, словно высеченной из каменных глыб, колеснице, под катками-колесами которой отвратительно, гнусно хрустят кости фанатиков паломников, в своем фанатизме потерявших вкус к жизни, отчаявшихся, потерявших надежду, раздавленных духовно и бросающихся добровольно под катки-колеса зловещего Джагарнаута, чтобы в ужасной, мучительной спазме отрешиться от мира...

Катки-колеса Джагарнаута - черная туча - неотвратимо накатывалась на крошечную кучку всадников, на "фордик".

– Вперед!
– скомандовал Мансуров.
– Пусть это сам Джагарнаут. Но мы люди, живые люди и поспорим с ним! Мы люди, сражающиеся с судьбой, как бы она ни называлась - чертом, дьяволом, Джагарнаутом!

Алиев бросил машину в тучу. Алексей Иванович знал - там, за тучей, за колесницей Джагарнаута, кочевье джемшидов, цель его многолетних странствований, поисков. Там его мальчик. Мальчик, которого надо спасти от зловещей судьбы, от гибели, от колес - кровавых, запятнанных кровью колес джагарнаутовой колесницы. Он мчался вперед и вперед, за ним неслись пуштуны.

Ураган душил их, засыпал песком. Дышать было нечем. Но Мансуров и не думал отдавать приказ об остановке. Обычно такой ураган пережидают в укрытии, и пуштуны с нетерпением ждали его распоряжения. Они могли ворчать, ругаться, проклинать, но никто их не слышал. Они могли повернуть обратно, но боялись заблудиться в степи и попасть поодиночке в лапы джемшидов.

Песчаный ураган свирепствовал со все более возрастающей яростью...

И вдруг все оборвалось.

Рев ветра стих, даже в ушах зазвенело от наступившей тишины. Но звон действительно стоял в воздухе. По залитой солнцем, еще чуть курившейся неосевшим песком равнине неслась варварская музыка: свист флейт, рыдание гиджаков, вой длиннющих медных труб, стон барабанов. Новая туча двигалась по степи, туча всадников, черная масса, упорная в своем стремлении, угрожающая.

Начальник уезда и его стражники-пуштуны стянули со спин свои винтовки и, сдув с них песок, забряцали затворами.

Пуштуны рычали от злости и разочарования. Попались все-таки! Черная надвигающаяся лавина была, конечно, джемшидским племенем. Воинственно блестели в лучах утреннего солнца тысячи клинков. Лавина захлестывала степь, серпом охватывала путешественников.

Расстояние пожиралось копытами коней со страшной быстротой.

– Остановитесь!
– закричал Мансуров пуштунам, и машина одна помчалась навстречу джемшидской орде.