Колосья под серпом твоим
Шрифт:
Вежа смотрел на Майку.
— Ты? — спросил он. — Сколько же это?
— Шестнадцать, — сказала пани Эвелина.
— Та-ак. Пожалуй, теперь уже тебя не назовешь чертиком…
— Что удивительного? — сказал Раубич. — Окончила институт.
Детей отвели в их зал, в тот самый, где когда-то они разбили вазу. Майка вспомнила: черепок с хвостом синей рыбки до сих пор лежит в шкатулочке.
В зале слуги скребли восковые свечи. «Стружки» сыпались на дубовые кирпичи пола. Дети потом, танцуя, разнесут все ногами. Будет лучше, чем специально натереть.
Майке сразу подумалось: «А нам теперь сюда, в эту комнату, уже нельзя. Мы теперь взрослые».
На миг пришло сожаление. А потом снова вернулась радость.
Она вступала в зал с прежним чувством. Видела, как от двери на нее смотрят глаза пана Юрия и пани Антониды. Смотрят с каким-то настороженным ожиданием. И в сердце родился неосмысленный протест: «Почему они так смотрят на меня?»
Мысль сразу же исчезла, потому что пестрая группа окружила ее.
— Это кто? Бог мой? Ядзя! Ядзенька!
Ядзенька стояла все такая же, все так же похожая на куклу. Но она была… она была ростом почти с Майку. Тоненькая, изящная…
— Маюнька! Малюнька! — смеются синие глаза.
А потом пошло. Черный улыбающийся Янка и его руки, сильно сжимающие ее ладошки.
— Майка! Майка! — смотрит в глаза, словно не верит. — Как мы рады! Как обрадуется Алесь!
— Тебе хорошо, Янка?
— Мне хорошо. Я теперь сын, реченный Ян Клейна.
…Куда это смотрит мимо нее длинный, сразу посерьезневший Янка?
Михалина посмотрела туда, в тот самый миг на хорах запели скрипки. Словно нарочно. И от их задумчивого пения снова упало сердце.
Шагах в пяти от нее стоял Алесь и странно, как будто испуганно, как будто не узнал, смотрел ей в глаза.
Она тоже не сразу узнала его. Совсем взрослый. Вытянулся, почти как пан Юрий, и, наверно, будет выше. И такой же загорелый. Лицо почти оливковое, и на нем особенно светлые — аж светятся — темно-серые большие глаза.
Но почему он так растерялся, словно увидел чудо? И что это в нем такое новое? Ага, глаза стали не такие мягкие. И в фигуре нет ничего от медвежонка, стройный, гибкий.
Алесь поклонился и поцеловал ей руку.
— Я очень рад. — Голос почему-то осекся. — Мы так давно не виделись.
— Очень давно. И хотя б… одно письмо.
— Это вы, Ма…Михалина, не ответили мне.
— Я по-прежнему Майка.
Пауза.
— Сходим к Вацлаву. Я из Вежы. Едва успел переодеться.
В «зале разбитой вазы» Стась, Вацлав и Наталка играли в жмурки. Водил Вацак, и Алесь нарочно «поймался» ему.
— Поймал!
— Нет, брат, это я тебя поймал, — сказал Алесь и поднял Вацака высоко-высоко.
— Алеська! Братец! — крикнул Вацак, болтая ногами в воздухе.
— А показать тебе, как барсук детей гладит? — спросил Алесь, прижимая брата к груди.
— Не-а! — Малыш закрыл голову руками. — Против шерсти гладить будешь.
— Ты у меня умный, — засмеялся Алесь.
Майка засмотрелась на него. Высокий, широкий в плечах, он стоял, держа брата, как перышко.
Наталка тихо подошла к Майке и потерлась щекой о ее ладонь.
Алесь, подхватив на руки еще и Стася, взглянул на девушку. Какая-то растерянность снова мелькнула в его зрачках.
— Ну, мальчики, хватит уже, — глуховато сказал он. — Хватит.
— Алесь, — взвизгнул спущенный на пол Вацак, — а Наталка хорошая. А Наталка говорила, что ее не брали, а потом Майка взяла. Она понимает, что мне без Стася и Наталки скучно. Она хорошая.
— Очень хорошая, — сказал Алесь. — Играйте.
Подвел, подтолкнул их к Наталке, обнял всех троих. И тут его рука случайно коснулась руки Майки.
Майка вдруг почувствовала: случилось что-то неведомое до сих пор. Взглянула на Алеся и убедилась, что он тоже почувствовал, задержал на ее плечах и руках какой-то чужой взгляд.
Случилось непоправимое.
А в зале нежно звенела музыка, зовя их к друзьям.
…Они танцевали вальс, и это было страданием. Приходилось держаться как можно дальше друг от друга. И он стал чужим. И они стали чужими. И невозможно было больше танцевать вместе. Потому что все смотрели и все-все видели.
Поэтому Михалина даже обрадовалась, когда перед мазуркой увидела возле колонны двух друзей. Она не любила Ходанского, но теперь он показался ей домашним, дурашливым. Стоял себе, поглаживая золотистый чуб.
Вот заметил ее, наклонился к Мишке Якубовичу и что-то шепнул ему на ухо. Гусар засмеялся, показывая белые зубы. И видно, что дурак, но приятный дурак, тоже домашний. И нет в нем того, что так пугает ее в глазах Алеся. Просто ухарь в блестящей форме. Белозубый и дерзкий, щедрый пьянчужка.
Когда Ходанский пригласил ее на мазурку, она пошла танцевать, даже не взглянув на Алеся. И еще раз с Ходанским. А потом с Якубовичем. А затем еще с Ходанским.
Нарочно не смотрела на Алеся. Только раз случайно столкнулась с ним взглядом и увидела суровые глаза и несчастное, глубоко печальное лицо.
Наконец Алесь увидел, что она незаметно выскользнула на террасу, и решительно пошел за ней.
Над вершинами темного парка трепетали далекие зарницы. В свежем от дождя воздухе стоял влажный аромат сирени.
Алесь прошел в самый конец террасы, куда не падал свет из окна, и там у перил увидел тонкую Майкину фигурку. Майка не обернулась на шаги, а когда он позвал ее, искоса взглянула на него диковатыми и даже разгневанными глазами.
— Что с тобой?
— Так, — опустила она ресницы.