Колосья под серпом твоим
Шрифт:
Это все же было счастье. Счастье первого взрослого бала, счастье первого взрослого бального платья, белого, в почти белом, лишь чуточку голубоватом кружевном чехле.
Самые противоречивые чувства — стыда и гордости — обуревали ее, когда она смотрела на свои оголенные плечи и руки, еще тонкие, но уже не детские, на бледно-розовый цветок розы в пепельных, с неуловимым золотистым оттенком волосах.
Она не знала, красиво ли все это: матово-белое, с прозрачным глубинным румянцем лицо, рот, одним краешком немного приподнятый вверх, брови, длинные, с причудливым изломом и потому чуть высокомерные.
Но она видела себя как бы новой, чужой, и эта чужая шестнадцатилетняя девушка нравилась ей.
Огромные глаза смотрели на нее из зеркала настороженно, вопросительно и счастливо.
И это было такое счастье, что она рассмеялась.
А в соседней комнате глупая нянька Тэкля будила Наталку. Не могла подождать, пока уедут.
— Вставай, встань, ласочка. Уснула, не помолившись… Нельзя спать без молитвы.
Наталка бормотала что-то и отталкивала руки старухи. Господи, ну зачем это. Вот глупая нянька. Для молитвы будит ребенка. Ничего не скажешь, резон.
— Нужно «ати»[97] боженьке сказать… А не то волчок за бочок ухватит.
А что б тебя… Такая уж нужда одолела.
— Да я не хочу-у-у, — хныкала Наталка. — Я… спать.
— Читай-читай.
Майка прислушалась. Сонный голосок читал в соседней комнате:
Среди ужасного тумана
Скиталась дева по скалам.Кляня жестокого тирана,Хотела жизнь предать волнам.— Так-так, — хвалила ее Тэкля.И опять шелестел сонный голосок:Теперь куда я покажуся,Родные прочь меня бегут.Нет, лучше в море погружуся,Пускай оно меня пожрет.Майка прыснула.
— Все, — со вздохом сказала Наталка.
И вдруг добрая жалость охватила Майкино сердце. Она быстро прошла в комнату сестры. Наталка, заспанная и розовая от сна, умащивалась в кроватке.
Девушка, ощущая какую-то очень непонятную, совсем не сестринскую жалость к Наталке, подошла к ней и взяла на руки, нисколько не заботясь, что изомнет платье. Наталка раскрыла черные глаза, обхватила Майку за шею горячими, тоненькими ручками.
— Майка, — сказала за спиной пани Эвелина. — Сейчас же положи. Изомнешь платье.
Наталка прижалась сильнее, словно ища спасения. У Майки сжалось сердце:
— Мамуленька, возьми Наталку, возьми Стася… Загорские обижаются, когда не берем.
Темно-голубые глаза пани Эвелины смотрели на сестер. Потом улыбка тронула ее губы:
— Н-ну…
— Едем, едем, Наталочка, едем… — И Майка запрыгала вокруг матери.
…Выехали все вместе в дедовской огромной карете, которую держали специально для таких случаев.
Майка чувствовала себя чудесно. Сердце сжималось от ожидания. Чего она ждала, она не знала и сама. Скорее всего — беспричинного, молодого, такого большого, что сердце останавливается, счастья.
С Алесем они мало виделись все эти годы. Она была в институте — он в гимназии. А летом, когда он жил в Загорщине, отец возил ее то на воды, то в гости к теткам. За годы невольно выросла какая-то непонятная отчужденность. Чужим и почему-то моложе ее казался ей соседский сын, которому она когда-то подарила свой железный медальон.
И все же она ждала.
У нее был такой счастливый вид, что Ярош Раубич наклонился к ней. Глаза без райка виновато улыбнулись.
— Что с тобой, дочушка?
— Ничего, — смущенно сказала она. — Мне кажется, должно что-то случиться.
— У тебя всегда непременно что-то должно случиться, — сказал солидно Франс.
А пан Раубич смотрел на детей и думал, что Франс взрослый хлопец, да и Майка уже почти взрослая паненка… Он думал и со страдальческой улыбкой, как каторжник свою цепь, вертел железный браслет с трилистником, всадником и шиповником на кургане.
…Итальянские аркады белого дворца, перечеркнутые черными факелами тополей, открылись в конце аллеи. Полыхали огромные окна. По кругу медленно подъезжали к террасе кареты и брички. Плыла по ступенькам вверх пестрая толпа.
Майка вышла из кареты и, рядом с Франсом, двинулась навстречу музыке, свету, благоухающему теплу. Музыка пела что-то весеннее, такое мягкое и страстное, что слезы просились на глаза.
На верхней ступеньке стоял Вежа с паном Юрием и пани Антонидой.
— Раубич, — тихо сказал он, — радость, радость мне… А ты слышал, что царек сказал на приеме московских предводителей дворянства?
Поднял палец:
— «Существующий порядок владения душами не может остаться неизменным…» О! Как думаешь, радость?
Широковатое лицо Раубича заиграло жесткими мускулами. Тень легла под глазами.
— Если б это от чистого сердца, радость была бы. А так это, по-моему, что-то вроде предложения Браниборского. Говорит о радости, а у самого челюсти, как у голавля, жадные, двигаются.
— И я думаю, — иронично улыбнулся дед. — В либерализм играет. Как его дядька. Ну, и окончит тоже… соответственно… Игры все…
Узкая, до смешного маленькая ручка пани Антониды тронула Вежу за локоть:
— Отец, здесь дети.
Дед замолчал. Потом взглянул на сноху и добродушно улыбнулся. Он стал заметно мягче относиться к ней — был благодарен за внука.
— Пани Эвелина, — улыбнулся пан Юрий, — радость беспредельная, что приехали… Франс, да вы важный, как магистр масонов… А Стах… Нет, смотрите вы, каков наш Стах… А ты, Наталочка, все молодеешь. Что же с тобой дальше будет, олененочек?
Смеялись его белоснежные зубы.
— И Майка, — неожиданно серьезно сказал он. — Вы сегодня удивительны, Майка… Алесь сейчас придет. Он ушел размещать хлопцев.