Колосья под серпом твоим
Шрифт:
— Ты делаешь мне больно. А я помню тебя.
— Разве?
В ответ он развязал галстук и показал на стройной загорелой шее цепочку:
— Вот твой медальон.
Вместе с железной цепочкой потянулась и золотая. Когда Загорский взял Майкин медальон на ладонь, золотой закачался в воздухе, свисая между большим и указательным пальцами. Тускло сверкающий амулет из старого дутого золота. А на нем всадник с детским припухшим лицом защищает Овцу от Льва, Змия, Орла.
— Все как прежде, — сказал Алесь. — Благородное железо, а в нем прядь твоих волос и надпись по-белорусски… Твой… Первый… Ты помнишь вербу?
— Нет, — ответила она каким-то жестким, словно не своим, голосом. — Не все как прежде.
В первый миг она, пожалуй, обрадовалась, а потом в радость прокралась боль. Она сама не знала, что с ней.
— А у тебя еще один, — сказала она. — Чистое наше железо сменял на золото.
Ей почему-то хотелось еще раз уязвить его. Она не могла иначе, так с ним было теперь непросто.
— Конечно, — продолжала она, — кто же будет ценить простое железо? Кому оно теперь нужно?
— Я…
— Не надо мне твоих оправданий. Защищай свою Овцу, которая первому попавшемуся дарит трехсотлетние фамильные медальоны.
Повернулась. Пошла террасой. Все быстрее и быстрее. Ночь и свет из окон, чередуясь, бежали по тоненькой фигурке.
И началось измывательство.
…Играли в загадки. Тот, кто отгадает, имел право поцеловать ту паненку, которая загадывала. Франс Раубич и чрезмерно оживленный Мстислав так и следили за губами Ядзеньки, когда приходила ее очередь.
— Ядзенька спрашивает: что растет без корня, а люди не видят?
Молчание.
— А главные враги — слизняк и порох, — добавила Михалина.
Франс и Мстислав лезли из кожи вон. Алесь давно догадался, но не хотел мешать им.
Майка залилась смехом. Он звучал весело и немного издевательски, особенно после того, как она взглянула на Алеся.
— Господа, — сказала Майка, — что же вы, господа? Некоторые почти окончили гимназию.
Глядя ей в глаза, Алесь безразлично бросил:
— Камень. Камень растет без корня. Порох разбивает его извне, а каменный слизняк точит изнутри.
Ядзенька протянула ему губы. Молодым людям накрыли головы вуалью. Заиграла на хорах скрипка. И в снежном полумраке Алесь увидел, как опустились ресницы прежней куклы, и понял, что он не безразличен ей.
Когда вуаль с шорохом сползла с их голов, Алесь заметил настороженные глаза Франса, грустно-улыбчивый взгляд Мстислава.
Алесь посмотрел на Мстислава и медленно прикрыл глаза в знак того, что он все понял.
— Загадка про человека, — холодно произнесла Майка.
Загорский видел суженные, чем-то недобрые глаза девушки.
— Боженькин ленок,[98]– сказала Майка, на ходу плетя словесную вязь, — свил с ланцужком ланцужок.[99] Сменял железо на золото. Золотой саблей хочет неведомо какую овечку защищать.
Это была глупость. Нескладная, злая. Никто, конечно, ничего не понял и не мог отгадать.
— Гм, — ввернул Мишка Якубович, смеясь черными глазами, — боженькин ленок — это, конечно же, я.
Захохотал:
— И железо на золото я сменял, взяв на год отпуск. И овец от меня защищать надо.
Алесь смотрел прямо в Майкины глаза.
— Я, — бросил он. — Объяснять не буду, но я. Надеюсь, панна Раубич не откажется, если в сердцах девушек земных осталась хоть капля искренности?
На их головы набросили вуаль. Алесевы глаза смотрели в глаза Михалины. Между ними легко мог бы встать третий — так отчужденно держался Алесь.
— Благодарю вас, Михалина Ярославна, — тихо сказал Алесь. — Я просто использовал последнюю возможность остаться вдвоем. И потом я ведь должен был отгадать. Просто чтоб вы знали, что я ничего не боюсь и ни о чем не жалею.
— За что благодарите? — тихо спросила она.
— За честность. За то, что никого не впустили в нашу детскую тайну. Так, намекнули только всем.
Увидел растерянные глаза и сбросил с головы вуаль. Все, наверно, смотрели с недоумением на две фигуры, которые так и не шевельнулись под вуалью. Ну и пусть.
Вуаль сползла на пол. Алесь подошел к Мнишковой Анеле и пригласил на танец. И, словно в знак одобрения, склонил голову старый Вежа.
Остаток вечера Майка и Алесь танцевали порознь.
Вначале Майку душили гнев и глубокая обида. Но потом она вспомнила, что сама добивалась этого, вспомнила тот страх, который чувствовала, когда Загорский был рядом, вспомнила, с какой радостью, как избавление от смерти, приняла она приглашение Якубовича. И она повеселела.
Вечер показался очень коротким. Она сто раз до этого видела его во сне. Видела этот бал, и музыку, и зарницы за окнами, и немыслимое счастье от танцев и собственной молодости.
Всему этому нельзя, невозможно было возводить границы. А Загорский был такой границей. Пусть привлекательной, но и страшной в своей беспрекословности.
Она танцевала, и ей хотелось танцевать, как иногда хочется спать во сне. И потому, когда вдруг танцы окончились, когда пригласили на ужин, на глазах у Майки появились слезы. Так не хотелось этого ненужного ужина, так не хотелось тратить время.
За ужином опьянение от танцев прошло. Она заметила, что Алесь так и не пришел, не сел за стол.
К концу ужина исчезла из-за стола Ядзенька. А потом незаметно сумели удрать Мстислав и Франс.
Мишка Якубович сидел напротив, шутил, скалил белые зубы. Черные глаза нахально и дерзко смеялись. И вдруг Майка почувствовала, как рождается в душе тревога. Она не знала, откуда она, эта тревога. Казалось только, что теряешь что-то очень важное. Наконец она не выдержала и под умоляющим взглядом молодого Ходанского поднялась с места и оставила застолье.
Вышла на террасу — никого. Обложенный тучами, словно в мешке глухо высился загорщинский парк. Зарницы стали ярче. Они полыхали и полыхали. Это, видимо, от них делалась нестерпимой тревога.