Колыбельные неведомых улиц. Разговоры с бездомными об их жизни
Шрифт:
– А ты мне скажи, народ почему участвовал в войне? Там деньги обещали или они действительно верили в то, что надо бороться с украинцами?
– Мы, во-первых, хотели, мне кажется… [замолкает и долго борется со слезами]. Каждый бомж хочет быть нужным… Хочется быть нужным, понимаешь? Хоть кому-то… [Плачет]. Я чего туда поехал, мне сын звонит и говорит: пап, ты не переживай, деньги больше не высылай, я уже работаю и работаю. И я думаю: на хуй я тогда нужен? Я столько лет проработал, чтобы нужен был. А он обиделся из-за того, что я приезжаю и спрашиваю: куда ты, на хуй, деньги дел? Что ты полезное сделал, понимаешь?
А он обижался на меня, и дочка тоже. Пьяная звонит: папа, вышли мне пять тысяч. Я говорю: тебе шестнадцать лет, ты уже пьяная?
И после этого – всё, я начал их спрашивать: что ты полезное сделал с этих денег? Ну понятно, что пятнадцать тысяч там в Саратове это обожраться можно. Ну, пять тысяч – ты хотя бы купи себе ботинки, кроссовки там, одежду какую-нибудь. Я её спрашиваю, а она: а я не помню. Как ты не помнишь? Начинаю ругать – они обижались… Чего ж, я не рядом, я ж в Москве, это раньше было, в советское время, вся семья дома жила, всё на глазах. А сейчас, конечно, я тут месяц отработал, приезжаю, а она меня и забыть уже успела. Херово сейчас стало очень: где можно жить по-человечески, там деньги не платят. А где деньги платят, там с семьёй не поживёшь, очень дорого за квартиру платить. И квартиру не укупишься.
Ну, в итоге получилось так, что полтора года я пробыл в Донбассе. В пятнадцатом году приехал, я ездил осенью сюда на две недели. У казаков набрал гуманитарки, потому что надо было переодеться к зиме всем. Приезжаю, а нас уже сделали армией. Раньше мы были все бандформирования, а потом сделали армию. В сентябре я сюда приехал и уехал туда. Сделали седьмой дивизион там, на Украине.
Думаю: ну, поеду на Стаханов, приезжаю, посмотрел на свой дом. А там, оказывается, в крышу снаряд попал, решётки выдрали местные и всё вытащили, даже полы выдрали. Снаряд только в крышу попал – всё. И я говорю: ёб твою мать, сколько в этот дом вкладывал, вкладывал и я без дома остался. Я ещё тогда взял третью игровую приставку, телевизор LG, сто с чем-то тысяч отдал за него, думал: о-о-о, приеду, буду отдыхать. Отдохнул, блядь. И я психанул, говорю: пока Дебальцево российским не сделаем, не уеду.
И я там, блин, чудил, конечно, очень. Меня свои хотели расстрелять… [Смеётся]. Снег выпал, короче, это перед Новым годом как раз, уже праздники начались. Все отдыхать начали, а я психанул, короче, и – туда, к ним. Думаю: и те же отдыхают. И иду, снег такой хирачит, хирак – землянка, думаю: что за жопа? А от нас до них, получалось, где-то двенадцать километров. И я это по полям, по полям, просто шатался, ну выпил, дурак, конечно.
Захожу в землянку – там человек тридцать их сидит, укропчики. Я говорю: ну как, сдохнуть хотите, падлы? Они говорят: давай чаю попьём. – Ну наливай. Он себе наливает, мне наливает, старый там мужик сидит, я смотрю на него, когда он пить будет. Он выпил, я выпил. Я говорю: и чего будем делать? Он: пойдём сдаваться. И я иду, тридцать человек веду… Мне – по ебалу, блядь, Красный у нас, мудак ёбаный. Как дал, как дал: ты куда попёр, блядь?! По ебалу, весь нос выломал, сука – мент бывший, местный. Да он мудак просто – без его приказа я пошёл. Они меня сутки искали, а я с этими пришёл…
Я их девятого мая видел на площади, когда мне награждение делали. Нас награждали, а они там сидели в УСБ бывшем или я не знаю, где они там сидели. Но они хотели к нам сдаться, потому что заебли их местные тоже, правосеки эти. Там, получается, укропы стояли, а дальше – правосеки. Правый сектор, фашистами мы их называли. Я один раз только на них попал и обошёлся живой. Там получилось так, что мы тогда думали: „точка-У“ это будет, а нас послали в разведку в деревню Казачья. На их территорию, за тридцать пять километров на их территории, там чего-то произошло,
Приезжаем, а там деревня вся вырезана, представляешь? На их территории вся деревня вырезана, не на нашей, на ихней. И там нашли бабку одну, она в погребе сидела. Рассказала, короче, пришли эти правосеки, Правый сектор, и говорит, начали судить их, женщин. Там даже собачьи бошки на заборах торчали, я вообще обалдел, я когда увидел, меня так тошнило. И мы – за ними и поймали их аж под Изюмом. Из двадцати пяти человек только девять живыми забрали. Те сдаваться не хотели, привезли их. И вот к Валерке Болотову привезли их, а он сразу восьмерых застрелил, а одного оставил, прямо в администрации.
А там пацаны от двадцати до двадцати пяти лет, вообще мальчишки. Но обдолбанные – ужас! Мы им когда от электричества скобки, знаешь, от электричества привязывают такие? Мы их связали когда, так они рвали у нас, мы по три штуки им привязывали, там силище дуровое. И вот одного он оставил. Так вот он двадцать дней после этого всю администрацию песком засыпал, в мешки загружал. Два КАМАЗа привозят, он за ночь эти два КАМАЗа на окна в мешках укладывает.
Там же в администрацию попала ракета с авиации укроповской и там много людей побило. И вот Валерка решил окна заделать такими мешками с песком. Вот двадцать дней – и потом помер. А днём ему кастрюлю одевали, а на нём свастика, всё набито, такой красавец, блядь. И вот они обколотые чем-то были таким, что я просто обалдел, там здоровья – уйма. Там получилось как: я одного убил, ему челюсть вырвало, а он улыбается ещё, смеётся надо мной, представляешь?
[Пленных] когда брали, били, когда мы их брали, пришлось убить. Там я одному даже в башку выстрелил когда – у него полбашки нет, а он идёт ещё, блядь, с лопаткой, пытается ударить. Я обалдел, я одному даже в грудь восемь раз выстрелил. Они купались, потом выходят: а-а-а! – орут как эти… Восемь раз я в него выстрелил с Пээма. Потом считал даже: все органы пробиты, он до меня ещё сто метров бежал, представляешь? Я обалдел вообще, такой наркотик я ещё не видел.
Всякое было. Мы к ним ездили тоже, к шахтёрам, но они глуповатые, там казаки были. Мы тоже приезжали к ним, помогали, не то что глуповатые, ну, ссыковатые. Когда начинали эти жуки пролетать, об землю ударяются и они: а-а-а! Очко на ноль, короче. А сто двадцать вторая когда рядом падает, ты лежишь на земле и вот она в трёх метрах упала – желудок не выдерживает. Все обсираются, вот хочешь, не хочешь, организм – всё. И все с такими штанами бегают: смешно, конечно, ну сейчас смешно, а тогда… Ну, они так с красными жопами бегали.
Было тоже момент один, меня умилил вообще тогда. Мы в Краснодоне всё никак не могли мост взять, там, получилось, стояла „восемьдесят двойка“. Восемьдесят два и пять, по-моему, танк укроповский. Мы никак его не могли обойти и взять, никак. Мы из „сапога“ стреляли, с восьмисот метров стреляешь, а танк-то на пять километров бьёт. Вот мы выстрелили – и убегаем, мы даже переодевались в бабку с Усом.
Ус маленький ростом, он в бабку одевается, но у него усы – пиздец! [Смеётся]. А я – в деда горбатого, потому что выставил ещё на спине три штуки. И мы, типа, с тележкой идём, а там „труба“, она, получается, где-то метра два длинной. Как безоткатная пушка, СПГ-9, на колёсах их волокём, волокём. Поближе хотели подойти, хоть гусеницу ему подорвать, чтобы он не ушёл от нас уже. А он выкатится – как даст, на хуй! И – съёбывает опять, ничего не сделаешь.
И получилось так, что лет четырнадцать, наверное, пацану, может, даже меньше. Подъезжает на скутере: чё у вас, говорит, за проблемы такие? Я говорю: ты вообще, щенок, откуда? Над ним начали издеваться… А мы носили „мухи“ двадцать вторые, противотанковые. И я тогда, помню, три штуки положил, а он берёт одну, хапает и на скутере съёбывается от нас. Мы говорим: там танк, на хуй… И раз, он его объезжает и – в жопу ему как дал с этого „сапога“. С трубы, с „мухи“ двадцать второй – в танк! Разворачивается и – к нам ехать.