Колыбельные неведомых улиц. Разговоры с бездомными об их жизни
Шрифт:
Они отправят за свой счёт, вот эта соцзащита, Армия спасения, но они баптисты или я не знаю, кто: лютеранцы или баптисты. Не православные, но есть и православные, тоже можно с батюшкой поговорить. Но он тоже сделает электронный билет и ты туда едешь. А надо же по дороге всё-таки пожрать ещё. Я с ребятами разговаривал, они только билет дают, а там уже – крутись как хочешь. Короче, лучше грибами заняться.
Еду дают вот в этой церкви [показывает в сторону Всех Святых на Кулишках]. В одиннадцать тридцать одну консервную банку там, или шпроты, или ещё чего-нибудь такое и хлеб. Ну, бывает, конфетки дают, если праздники, то бывало даже по две консервных банки, по три давали. А государство что, ну, есть помывка, например, от вшей, от всего. Я знаю две штуки: на ВДНХ где-то есть там, я ездил
Там ты же фамилию свою говоришь, можно обманывать, но я вот не могу. А кормят соответственно, одежду тоже дают. Доктор Лиза – даёт, Доктор Лиза, что погибла, над Чёрным морем, помнишь, самолёт разбился? Там сейчас, говорят, знакомые её – тоже помогают. Доктор Лиза – ну, мы уже привыкли. Ну там чего: бутерброд дадут и одежду, курточку там, опять же, если есть, а может и не быть.
– Многие по электронным билетам возвращаются? Потому что у меня чувство такое, что в Москве столько людей оседает из регионов и не возвращаются.
– Я знаю, что многие просто домой едут, вот эти домашники, блядь. Тут прикидываются бомжами, едут за счёт церкви домой, а кто действительно без прописки, они нет, ну я не знаю. Вот мне предлагают, а я не могу туда ехать, там действительно климат не подходит. Да и просто не хочу, чтобы дети меня таким видели. Скучаю, скучаю [по детям]. Я даже номер сменил, чтобы они мне не звонили. В прошлом году созванивался, а в этом году – уже нет.
Они не звонили, я всегда звонил сам. Потому что я говорю: я за счёт этой жизни упустил этот момент, я был не с ними, понимаешь? Я пахал, чтобы они там кушали, я был не с ними, и я этот момент упустил. Да это я виноват во всём. Надо было на месте заниматься там бандитизмом: убивать людей, чтобы мои дети жили, а я поехал, чтобы честно зарабатывать. Мне здесь нравилось то, что мою работу оценивали, там не ценили вообще. Даже тот же самый альпинизм не ценили. Здесь нормально оплачивали, здесь и условия были нормальные, а там…
Я уже сколько властей пережил: Лёню Брежнева пережил, Горбачёва пережил и этих переживу. Мне советское время больше нравилось, потому что там была, пусть уравниловка, но там все были при деле, там все были нужны. Даже сейчас вот в Белоруссии начали делать штрафы, неправильно стали делать за [тунеядство]. [3] Короче, ты не работаешь нигде – тебя посадят, на хуй.
– Ну, как в советское время…
– Но в совесткое время тебе обеспечивали работу, а если ты отказывался от этой работы, тебя сажали. И заставляли работать бесплатно, понимаешь какое дело? Ты им нужен был, а здесь – мы никому не нужны. И если ты сейчас не начнёшь карабкаться… Вот у меня сейчас здоровья нет, во всех странах, я узнавал, у меня одноклассница в Баварии живёт, она говорит: у нас нет прописки. У них нет прописки, но у них отец заболел, ему дали пенсию, понимаешь? Она родила четверых – мать-героиня она. Не обязательна прописка, а у нас – я не знаю, какая-то хуйня.
3
Имеется в виду Белорусский декрет № 3 „О предупреждении социального иждивенчества“, более известный как Декрет о тунеядстве. Был введён президентом А. Г. Лукашенко 2 апреля 2015 года, представлял собой налоговый сбор с безработных людей и вызвал протесты в Белоруссии за его антиконституционность и нарушение правовых норм. За неуплату или несвоевременную выплату сбора предусматривается административная ответственность с передачей дела в суд, возможным арестом до 15 суток и принудительными общественно-полезными работами. Декрет о тунеядстве представляет собой копию советских репрессивных мер, жертвами которых стали тысячи людей, в том числе знаменитый поэт Иосиф Бродский. Несмотря на очевидную противозаконность „налога на бедность“, предложения по борьбе с тунеядством стали поступать и в России – от Роструда, Минтруда, членов Совета Федерации РФ и так далее.
Я
– А по выписке возьмешь… И вот я эту выписку боюсь потерять, потому что я лекарств себе не куплю. А лекарства эти – мне приходится на паперти сидеть. Я мог бы там шаурму себе взять, пожрать что-нибудь себе, а мне надо на лекарства откладывать тыщу двести, понимаешь? [От государства] вообще ничего не получаю.
– А если бы была прописка, получал бы?
– Я бы оформил себе пенсию по инвалидности хотя бы. Мне врачиха говорит: это вообще вторая группа, это положено. Уже пятнадцать тысяч бы получал… А где там прописаться? Негде, к детям я не пойду. Я вообще не хочу, чтобы дети видели меня таким. Во всех странах, я не знаю, мы живём как в Китае, даже хуже, даже в Китае уже [такого нет]. Если бы мне вернулось здоровье, я бы, наверное, всё изменил. Опять бы начал зарабатывать и поехал бы, наверное, к детям, пока здоровье есть. Может быть, чего-нибудь восстановил, хотя навряд ли. Была возможность заработать и уехать, но я не уехал из-за этой сухой погоды.
Вообще, по большому счёту, единственная у меня мечта – это чтобы с мозгами умереть. Знаешь, есть люди, когда у них амнезия, там или чего, а мне хочется, чтобы при памяти быть. Просто умереть при памяти – и всё, в сознании, как отец. Уже ничего не хочется… Я, наверное, всё сделал: дом я построил, сад я посадил у дома, слава богу, дети. Хорошего мало, видишь, я толком-то ничего в этой жизни не сделал. Надо бы рядом с ними быть. Поддерживать, оказывается, лучше морально, а не деньгами, понимаешь? А я это поздно понял. Когда у меня отец со мной был, он денег-то мне не давал, я с шести лет на такую работу [пошёл]. Но он меня морально поддерживал, и я ему был благодарен. А меня дети не ценят, потому что они меня не видят, они со мной не общаются. Я развёлся – и всё.
Дима
Мне нечего скрывать, я на улице живу, братуха. Я уличный, давай на „ты“. Мы привыкли, у нас нет дверей на улице. Мне пятьдесят два года. Я родился на Кавказе, в Баку. То есть в Азербайджане, в Кировской области, а сейчас я здесь, на улице. Приехал работать – кинули. Ну я пошёл на запой, документы, ну всё, короче, стащили. И началась у меня уличная жизнь. Выживал я целый последний год. Точно я не могу сказать, с какого числа, но целый год, это стопроцентно. Все эти морозы, я просто на улице картонку ложил и так спал.
Вон там ветродуй есть, на картонке ночевал. Тридцать два градуса мороза было. Через три дня меня увезли на скорой: двухстороннее воспаление лёгкого. Некуда было деваться: в автобус не приняли, места нету и в электричку опоздал. Пришлось там [ночевать], там половина хоть грееет, ну водка была, вот я себя поддерживал. И до утра так, на картонке. Ну в основном постоянно то здесь, то хоть где вот тут на Курском вокзале или в Подмосковье куда поехал. Где ты хочешь, так и живётся – так выживаем, короче. Друзья, знаешь, какие здесь, братан? Вот уличные есть, мы друг другу помогаем. А есть наоборот – воруют последнее. Даже могут тапочки…
– Даже тапочки украсть?
– Отвечаю – я без тапочек остался.
– Да ты что. А ты потому в тапках, что у тебя башмаки украли?
– Нет, у меня есть. Просто у меня нога болит, поэтому я их одеваю. Проснулся – и нету у меня тапочек и в носках я вышел на перрон. Там пацаны были, вот там убирают, на электричке работают – принесли мне тапочки. Это зимой было, я зимой в тапочках ходил. Я вырос в бедной семье, с восьмого класса я работал трактористом. Мать у меня работала дояркой. Семья большая была, десять нас. Самый младший я, ну, младшая сестра ещё одна, по мужскому роду я говорю. Потом поехал на заработки в Самару, раньше было лучше там. Поработал, приехал, в армию меня забрали. В армии отслужил два года, в Амурской области.