Комедианты

Грин Грэм

– Я и есть никакой.

– Да, но я думала, ты – никакой протестант, а не католик. Я сама – никакая протестантка.

Мне почудилось, что вокруг нас летают цветные шары: каждая вера имеет свой цвет… как и каждое неверие. Тут был и экзистенциалистский шар и логически-позитивистский шар.

– Я даже думала, что ты коммунистический никакой.

Как весело, как забавно гонять цветные шары: вот только когда шар падает на землю, у тебя щемит сердце, как при виде задавленного пса на большой дороге.

– Доктор Мажио, коммунист, – сказала она.

– Кажется, да. Я ему завидую. Его счастье, что он верит. А я распростился со всеми абсолютными истинами в часовне св. Пришествия. Знаешь, они ведь когда-то думали, что у меня призвание к духовной карьере.

– Может, в тебе пропал священник.

– Во мне? Ты смеешься. Дай-ка сюда руку. Не очень благочестиво, правда?

Я издевался над собой, даже обнимая ее. Я кидался в наслаждение очертя голову, как самоубийца на мостовую.

Что заставило нас после короткого, но яростного приступа страсти снова заговорить о Джонсе? В памяти у меня смешались разные дни, разные объятия, разные споры, разные ссоры – все они были прологом к последней, решающей ссоре. Был такой день, когда она ушла раньше и на мой вопрос, почему – Анхел еще не скоро должен вернуться из школы, – ответила:

– Я обещала Джонсу, что поучусь у него играть в рамс.

Прошло всего десять дней с тех пор, как я поместил Джонса под одну с ней крышу, и, когда она мне это сказала, я вздрогнул от предчувствия ревности, как от озноба, предвещающего лихорадку.

– Это, должно быть, увлекательная игра. Ты предпочитаешь ее нашим свиданиям?

– Милый, сколько можно этим заниматься? Мне не хочется его обманывать. Он приятный гость, Анхел его любит. Он часто играет с ним.

В следующий раз, много позже, ссора началась с другого. Марта меня вдруг спросила – это были ее первые слова после того, как мы оторвались друг от друга:

– Скажи, мошка – это муха?

– Нет, маленький комар. А почему ты спрашиваешь?

– Джонс всегда зовет собаку Мошка, и она бежит на зов. Ее настоящее имя Дон-Жуан, но она к нему так и не привыкла.

– Ты еще скажешь, что и собака любит Джонса.

– Она, правда, его любит – даже больше, чем Луиса. Луис всегда ее кормит, он не дает ее кормить даже Анхелу, но стоит Джонсу крикнуть: «Мошка»…

– А как Джонс зовет тебя?

– Что ты хочешь сказать?

– Ты тоже бежишь к нему, когда он тебя зовет. Спешишь поскорее уйти, чтобы сыграть с ним в рамс.

– Это было три недели назад. Один раз.

– Половину времени мы тратим на разговоры об этом проклятом жулике.

– Ты сам привел этого проклятого жулика к нам в дом.

– Я не думал, что он станет другом дома.

– Милый, он нас смешит, вот и все. – Вряд ли она могла выбрать довод, который уязвил бы меня сильнее. – Здесь так редко можно посмеяться.

– Здесь?

– Ты передергиваешь каждое слово. Я не имела в виду здесь, в постели. Я имела в виду здесь, в Порт-о-Пренсе.

– Вот что значит говорить на разных языках. Надо было мне брать уроки немецкого. А Джонс говорит по-немецки?

– Даже Луис не говорит по-немецки. Милый, когда ты меня хочешь, я для тебя женщина, а когда ты на меня сердишься, я всегда немка. Какая жалость, что Монако никогда не было могущественной державой.

– Было. Но англичане уничтожили флот принца Монакского в Ла-Манше. Там же, где авиацию Гитлера.

– Мне было десять лет, когда вы ее уничтожили.

– Я никого не уничтожал. Сидел себе в конторе и переводил на французский листовки против Виши.

– Джонс воевал интереснее.

– Вот как?

Почему она так часто упоминала его имя – по простоте душевной или чувствовала потребность без конца о нем говорить?

– Он был в Бирме, – сказала она, – дрался с японцами.

– Он тебе об этом рассказывал?

– Он очень интересно рассказывает о партизанской войне.

– Он мог бы пригодиться здесь Сопротивлению. Но предпочел тех, кто стоит у власти.

– Теперь он их раскусил.

– А может быть, они его раскусили? Он рассказывал тебе, как потерял взвод?.

– Да.

– И что он умеет чутьем находить воду издалека?

– Да.

– Иногда меня просто удивляет, как он не дослужился по крайней мере до генерала.

– Милый, что с тобой?

– Отелло покорил Дездемону рассказами о своих приключениях. Испытанный прием. Надо было мне рассказать тебе, как меня травил «Народ». Это вызвало бы у тебя сочувствие.

– Какой народ?

– Да так… Ладно.

– В посольстве любая новая тема для разговора – уже находка. Первый секретарь – большой знаток черепах. Сначала это было интересно с познавательной точки зрения, но потом надоело. А второй секретарь – поклонник Сервантеса, но только не «Дон-Кихота» – он, по его словам, написан в погоне за дешевой популярностью.

– Наверно, и бирманская война со временем должна приесться.

– По крайней мере он пока что не повторяется, как другие.

– Он рассказал тебе историю своего дорожного погребца?

– Да. Конечно, рассказал. Милый, ты его недооцениваешь. У него широкая натура. Ты ведь знаешь, как течет наш смеситель, и вот он подарил Луису свой, хотя у него и связаны с ним какие-то воспоминания. Это очень хорошая вещь – от Аспри, в Лондоне. Он сказал, что ему больше нечем отблагодарить нас за гостеприимство. Мы ответили, что возьмем погребец только на время, и знаешь, что он сделал? Он заплатил слуге, чтобы тот снес его к Хамиту, и велел выгравировать на нем надпись. Так что теперь мы не можем его вернуть. И надпись такая странная: «Луису и Марте от их благодарного гостя Джонса». И все. Ни имени. Ни инициалов.

– Зато тебя он назвал по имени.

– Луиса тоже. Ну, милый, мне пора.

– А ведь уйму времени мы опять убили на Джонса, правда?

– Ну и что ж, мы, наверно, будем говорить о нем еще не раз. Папа-Док не дает ему охранной грамоты. Даже на дорогу до британского посольства. Правительство присылает каждую неделю официальный протест. Они уверяют, что он просто уголовник, но это, конечно, глупости. Он хотел с ними сотрудничать, но молодой Филипо открыл ему глаза.

– Ах вот что он теперь говорит!