Конец заблуждениям
Шрифт:
– Дункан пользуется моей квартирой, поэтому сказал, что я могу воспользоваться его.
Джина не понимала, зачем Дункану идти к Блейку в такой час.
– Он сейчас что-то пишет?
Блейк покачал головой и скрестил руки на груди.
– Не думаю, что я могу тебе рассказать.
Конечно, Блейк хотел вызвать у нее худшие подозрения, она понимала это, и ей не хотелось поддаваться им.
– Ну, я могу позвонить тебе домой и спросить, чем он занимается.
– Нет-нет! Не делай этого, ты все испортишь.
– Испорчу что?
– Только между нами.
Джина поколебалась, прежде чем согласиться, не уверенная, что захочет хранить такой секрет. Но вместе
– Хорошо, это останется между нами.
– Он ужинает со своими родителями, – наконец признался Блейк. Ей потребовалось мгновение, чтобы осознать смысл этого заявления и поместить его в контекст. С тех пор как они переехали в Нью-Йорк, родители Дункана ни разу не навестили их, несмотря на то, что находились всего в нескольких минутах езды. Она несколько раз поднимала этот вопрос – почему Дункан скрывает их положение, стыдится той жизни, которую они ведут?
«Просто оно того не стоит, – отвечал Дункан. – Поверь, она придерется к каждой мелочи. Лучше держать ее на расстоянии. Пока она продолжает осуждать и отвергать – она не может быть частью моей жизни».
Джина так гордилась им в тот момент! И как же ее задело то, что он лгал, и на самом деле сейчас мать была частью его жизни, а она – нет. Девушка посмотрела на Блейка, который застенчиво улыбался, заправляя прядь гладких светлых волос за ухо. Единственная причина, по которой он вообще поведал правду, заключалась в том, что он прекрасно знал: это причинит ей боль.
– Ты злишься на него, – заключил Блейк. – И он, очевидно, знал, что ты будешь злиться. Вот почему он не хотел тебе говорить.
– Если бы он сказал мне, я бы не злилась. – Она почувствовала желание прояснить ситуацию, хотя именно Дункан, а не Блейк, понимал, что имеет значение. – Я расстроена, потому что он думает, будто ему нужно лгать.
– О, тебя это удивляет? – усмехнулся Блейк. Джина понимала, что он дразнит ее, но, тем не менее, ей не терпелось узнать от его ближайшего союзника, что могло означать поведение Дункана. Блейк уставился на нее в ответ, его самодовольное красивое лицо с по-мальчишески красными щеками, обычно такое невыразительное, теперь оживилось эмоциями, его преданностью Дункану и антипатией к ней. – Он так отчаянно нуждается в твоем одобрении, что не может быть честным. Ты же знаешь его, знаешь его историю. Он просто делает то, что делал всегда, находясь в плену чьего-то представления о нем. Чем ты отличаешься от матери, которой он сейчас лжет?
Нет, она была другой! С какой стороны ни посмотри. И все же – заманивал ли Дункан себя в ловушку жизни с ней, как дома заманила в ловушку мать? Был ли он просто повторением старого образца, ограничивая свою свободу, чтобы сделать ее счастливой, делая то, что она хотела от него, не задумываясь, не пытаясь понять, чего хотел именно он?
Джина никогда не возражала против компромиссов, на которые они вынуждены идти. Тявкающие собаки и крысы были вещами, над которыми они будут смеяться однажды, когда станут старше и устроятся получше. Изрядный дискомфорт казался частью острого ощущения молодости и богемы большого города, и Джина надеялась, что Дункан чувствовал то же самое. Хотя следовало признать: она не была уверена, когда изредка перехватывала скрытный, угрюмый взгляд или время от времени видела пробегающую по его лицу мрачную тень. Беспокоился ли он, что это навсегда останется его уделом? Его родители предоставили ему кучу возможностей – и вот теперь он так бездарно упускает свой шанс на комфортную жизнь. Мог ли он так считать? Неужели он просто притворялся, что доволен, делая это
Вопросы казались слишком сложными, чтобы задавать их сейчас. Через три дня она уезжала в Вену, и ей не хотелось улетать сердитой. Конечно же, она понимала, что это всего лишь предлог, чтобы избежать объяснений, но она воспользовалась им и решила провести следующие несколько дней за упаковкой вещей. И, верная своему обещанию Блейку, не упомянула, что когда-либо сталкивалась с ним или слышала от него, чем Дункан на самом деле занимался.
В аэропорту они неловко попрощались.
– Я бы хотела, чтобы ты тоже поехал.
– О, я поеду, когда у меня будет на то причина.
– Уверена, скоро она появится. Очень скоро. Возможно, в следующий раз.
– Точно.
Позже, когда самолет взлетел, Джина почувствовала приступ паники. Опасно находиться в разлуке с Дунканом, когда она, даже будучи рядом, уже чувствовала себя далеко от него. Она была уверена, что беспокоилась бы об этом на протяжении всей поездки, если бы не оказалась так отвлечена: спонсоры фестиваля, различные заинтересованные личности с деньгами и связями водили ее и коллег-танцоров в дорогие рестораны или на частные экскурсии. Она наслаждалась временем, проведенным в одиночестве, и не скучала по Дункану так, как предполагала. Этот факт и вызванное им чувство вины заставили ее бояться звонков ему и чувствовать себя лгуньей, когда она говорила:
– Было бы намного лучше, если бы ты был здесь со мной.
Джина боялась признаться во всем, что ей нравилось без него, опасаясь, что вызовет его зависть или заставит его заподозрить, что она была так же радостно занята, как и раньше. Поскольку говорить было почти не о чем, их беседы стали плоскими, краткими и омраченными недосказанностью. Приближался ли конец их отношений?
Неожиданно вмешались обстоятельства, как это обычно бывает всякий раз, когда люди считают, что все идет своим чередом. Незадолго до завершения фестиваля Джине позвонил отец. У ее матери случился третий инсульт. На этот раз смертельный.
Джина прилетела в Санта-Фе. Она не позволила себе плакать, пока не вышла из самолета. Запах летнего воздуха, его особая сухость, напоминавшая о доме, вызвали у нее слезы. Дункан оказался единственным, кто мог осушить их. Он встретил ее в аэропорту, в то время как ее отец был вынужден оставаться в доме с приехавшими на похороны.
– Джина. – Дункан обнял и погладил ее по волосам. Просто услышав, как он произносит ее имя, пока обнимает ее, пропасть, которую она успела нафантазировать, исчезла. Этот человек знал ее глубже, чем кто-либо другой, понимал, что для нее значит потеря матери, и одним своим присутствием сделал ее горе менее одиноким и безмерным. Она обнимала его и плакала из-за того, что ее мать ушла от нее, и из-за возможной потери их отношений, чего Дункан, должно быть, тоже боялся, поэтому прижал ее еще крепче.
Те дни, которые так до конца и не прояснились, казалось, состояли из бесконечных тарелок, которые вносили и выносили, тяжелого запаха цветов, стоявших в вазах, яркого солнца и необычайной жары, а также ощущения невесомой пустоты, как будто дыра, которую она носила в себе с детства, взяла и открылась.
В конце августа в Санта-Фе боль настоящего и прошлого сошлись воедино: она стала той девятилетней девочкой, наконец-то попрощавшись с матерью, которую оплакивала много лет назад, но до сих пор не могла полностью признать потерю. Никто не стал бы для нее целым миром, каким когда-то была ее мать, и в те дни ее впервые по-настоящему осенило, что самым близким человеком, который так много значил для нее, теперь был Дункан.