Корабельщик
Шрифт:
– Колхикум… – вздохнул он. – Ты бы лучше освободился, чем ел такую гадость. – В его фразе отчетливо прозвучала ирония.
– Вы умрете без этого вещества? – спросил Максим. – Это какая-то еда?
Старик перестал страшить его, потому что явно не собирался кричать “Воры!” или набрасываться на него с ножом. Хотя нападения Платона студент, в общем, не опасался – старик не отличался могучим сложением и к тому же заметно страдал от какого-то смертельного недуга. Смертельного в том смысле, что первый же патруль, увидевший такого хромого человека, тут же убил бы его.
– Лекарство, – усмехнулся хозяин. – Чтобы долго не объяснять тебе, что к чему, просто взгляни сюда.
Он откинул полу
– Вы ранены? – ужаснулся он. – У Сильвестра?
– Точно, малыш. Едва успел доковылять до дому, и слава Солнцу, что солдаты бегали где-то на Викентьевской. Тьфу ты, с вами поживешь, и Солнце славить начнешь… – Он поморщился. – Да еще в ту же ногу попало, где у меня гонагра. Тофусы, понимаешь, растут. Если бы не лекарства и бинт с ватой, точно бы загнулся от потери крови.
– Я не понимаю… Кто вы, сударь? Разве такую большую рану можно заживить?
Старик не ответил, а лишь молча протянул руку в направлении стола, где у него стопкой лежало несколько томов. Выдернув с самого низа особенно потертый, он показал гостю обложку – на ней бугрились полуосыпавшиеся золоченые буквы, сложенные в название: “Сказание о Смерти”. Раскрыв на закладке, Платон прочитал:
– “Не сомневайся, человек, что твоя внутренняя жизнь, невидимая разуму и ближнему твоему, подчинена движению Солнца, звезд и ведома Смертью от самого твоего рождения до вознесения в бесконечную Тьму, что есть лишь другое название матери сущего. А внешние состояния твои могут меняться как им положено природой, будь ты хоть зверь неразумный, хоть птица бессловесная, ибо тело твое живет по законам вещества, а не духа. – Старик поднял на мгновение глаза, наблюдая за гостем: слушает ли тот, внимателен ли. – Освобождаясь от власти тела своего, возвращаешься ты в лоно матери своей Смерти, и благо, если переход сей свершится для тебя так же неощутимо, как переход от бодрствования ко сну. С единственною разницей – скованный телом, спишь ты, человек, и лишь бессмертные звезды вечно мерцают во тьме неиссякаемым светом. Стань же звездой в угодный матери Смерти миг, и познай мир. Достижимо то лишь желанием оного и смирением”. – Он захлопнул храмовый трактат и устало потер колено, которое, видимо, вновь начало болеть. – Так?
Максим промолчал, в смятении глядя на старика. Неужели он до сих пор жив только потому, что отверг истину и не подчинился собственной судьбе, когда та потребовала от него смириться и перейти во Тьму? И “лекарства” какие-то раздобыл, лишь бы обмануть Смерть! Студент вспомнил Трофима, Соньку, Ефрема, других родичей, друзей и подруг, погибших по жестокой нелепости или собственной неосторожности. И сколько раз сам он мог бы оказаться на штыке гвардейца, но в последний момент разворачивался и убегал, когда другие напарывались на клинок?
– Я не знаю, – сказал он. Непонятная, вязкая словно смола тоска заполнила его разум, мешая найти правильные слова. – Я не знаю, почему я теряю друзей и родных, которые могли бы жить еще долго, жить и рожать детей…
– А вот как раз из-за детей, – остро глядя на гостя, перебил его Платон.
– Как? – опешил Максим.
– Подумай, – сказал хозяин и поднялся, держась за подлокотник. – Не пора ли тебе домой, малыш? Экзамены скоро, а ты на старика время теряешь. – Он подошел к стеллажу и выдернул из ряда книг очень потертый том. –
“Модест Капитонов, – прочитал Максим. – Изменчивый мир”. Старик быстро выпроводил гостя: наверное, собирался употребить какое-нибудь очередное “лекарство”, еще более отвратительное.
Студент шагал по Колчедановой, прижимая воротник к шее, и не уставал поминать добрым словом Элизбара, который выдал ему свою “военную” бумагу. Уж теперь-то он не обязан строчить какой-то гнусный донос, рассказывая Урвану о Платоне, “колхикуме” и прочих загадочных вещах. Впрочем, Максим бы и прежде, еще до заключения договора с Магновым, никому не рассказал бы о старике – пусть сами ходят к нему, если надо, и выспрашивают о “гонагре” и “тофусах”. Он чувствовал, что надо подумать над словами Платона о детях и Смерти, но ветер с такой силой толкал его в правый бок, что все мысли, кажется, выдуло из-под шапки. Остались почему-то лишь самые простые, о геометрии и чертежной науке.
Недалеко от Западного моста, впрочем, выветрились и последние, потому что студент угодил в гомонящую толпу горожан, нимало не смущенных холодом и ветром. Максим тут же понял, что их сюда согнало – горел старинный деревянный дом, который жался на пятачке между складом и жилым каменным зданием. Ветер дул со стороны реки, он нес на толпу искры и жар. Только владельцы соседних с горящим домов что-то делали – поливали из окон стены своих зданий, вскрикивая от близкого огня и отскакивая от его языков.
– Почитай, человек двадцать сгорело, – равнодушно сказал кто-то рядом с Максимом.
– А то тридцать, – ответила ему закутанная в шаль женщина с ребенком на руках. – Как из окон-то прыгали – горят уж все, а все одно убежать хотят. Страсть-то какая – пацан бежит сюда абы факел какой и орет весь, я прямо от страха обмерла… Думала, подожжет-то меня. Уж солдатик освободил его, бедняжку, спаси Солнышко…
“Так же неощутимо, как переход от бодрствования ко сну… – болью отдалось в голове студента. – Достижимо то лишь желанием оного и смирением…” Но не слышно уже было предсмертных криков погорельцев, лишь балки трещали от снедавшего их пламени. И вдруг рухнул второй этаж, и взлетело в черное небо облако текучих искр. Толпа восхищенно ахнула, и Максим вместе со всеми задрал голову, завороженный зрелищем.
Жителям соседних домов повезло, что ветер относил жар в сторону Колчедановой.
Странная это была книга – “Изменчивый мир”. Как будто автор ее, Модест Капитонов, никогда не слыхал ни о Храме Смерти, ни о Королях, да и о людях-то имел самое отдаленное представление. Солнце у него как будто приобрело неодушевленный характер и висело в необозримой пустоте, приклеенное к покрывалу Тьмы. Но в основном, конечно, Модест толковал о движении ветров и вод, разрушении почвы и подвижках берегов. “Расселение человека по земле происходило тысячи лет. Может быть, даже десять тысяч, потому что найденные под Сарнией во время строительства железной дороги наконечники и ножи так проржавели, что едва не рассыпаются в руках. Интересующихся разрушением железно-медных изделий я отсылаю к трудам специалистов, в приложениях же вы сможете найти тщательные измерения древних изделий и самостоятельно вычислить их примерный возраст”. Почти ничего из того разнообразия любопытных “фактов” и домыслов, что переполняли трактат Капитонова, не рассказывали на уроках в школах и на лекциях в Университете. Предмета “естественная история” – такой подзаголовок носила книга – в учебных программах не существовало. А издан был “Изменчивый мир” целых сто семьдесят лет назад… Целая вечность прошла, но бумага и буквы каким-то чудом выдержали давление времени.