Корабельщик

Никитин Олег Викторович

– 8

Прокл, как обычно, впустил Максима в дом Мануиловых, и в холле первого этажа, между гардеробом и лестницей, его поджидал Урван. Сверху доносились бодрые звуки клавесина.

Лаврин не спешил туда: как видно, он решил дождаться “своего” соглядатая и мял пальцами незажженную папиросу, нервно щурясь. Студент молча подал ему свой “докладик” и сразу же развернул бумагу из Военного ведомства, освобождающую его от власти благочинного. Тот, впрочем, лишь мельком глянул на нее и прошипел:

– Рано радуетес-сь, с-сударь. Я уже подготовил рапорт об отправке вас на фронт. Полагаю, руководство примет именно такое решеньице.

– Да? – осклабился Максим, презрительно вглядываясь в подвижную физиономию Лаврина. – За целый кабинет министров думаете? Небось и подметный Указик уже подготовили? Крыса канцелярская. А вот как я рапорт на тебя напишу, сударик?

Да самому Королю его и снесу? – Он удивился, что за странные и диковатые слова приходят ему на язык, однако виду не подал, продолжая усмехаться. Пусть поломает голову, авось примет Максима за сумасшедшего и уберется с дороги.

Но нелепые слова студента возымели ужасающее действие: Урван посерел, его бельковые усики обвисли, словно политые водой, и тело заметно скукожилось. В выпученных глазках промелькнул страх.

– Вы не посмеете… – сдавленно проговорил он. – Я спас вам жизнь…

– Проваливай отсюда, Лаврин, – отчетливо сказал Максим и наклонился к Урвану. – Я еще в октябре заметил, как ты на Варвару косишься. Хочешь в жены ее взять, пока свеженькая да без детей? Да ей при дворе королевском место, среди парка и беседок разных, понял?

– Отчего же не понять… – комкая папиросу в бумажно-табачную труху, сказал Урван. – Простите, с-сударь, мне действительно пора.

Он нервно выбросил мусор в плевательницу и поспешил к Проклу, который в этот момент как раз вышел из каморки на звонок. В гости к Мануиловым прибыл еще один субботний посетитель, но Максим не стал ждать его и двинулся вверх по лестнице. Ему показалось, что в пролете между ступенями мелькнуло темно-синее пятно и шаркнули подошвы. Неужели кто-то подслушивал его разговор с чиновником?

В гостиной оказалось на удивление людно, однако все хранили полное молчание. Горящие рожки создавали очень теплую атмосферу. Максим узнал едва ли человек семь-восемь, остальных он видел у Вассы не больше одного раза. Сама госпожа Мануилова была одета только в белый цвет и лично приветствовала гостей.

– Киприан погиб, – с улыбкой сказала она новому гостю. – Позавчера мне принесли это светлое известие. Прошу вас, пройдите к столу и отведайте угощения во славу освобождения моего мужа.

– Примите мое восхищение, – пробормотал Максим и поцеловал хозяйку в подставленную щеку. Баронесса с интересом окинула фигуру нового гостя взглядом, словно приценяясь к его наряду или к нему самому. Она была еще вполне приятной молодой женщиной, способной подарить мужчине не одного ребенка, и неудивительно, что ей не хотелось засиживаться во вдовах. Странно скорее, что она не привела в дом мужа на время отсутствия Киприана. “Акакий?” – подумал студент и отыскал глазами сокурсника. На том красовался светло-синий сюртук и такие же штаны.

Студент механически взял с подноса пирожок с брусникой и обвел взглядом собравшихся. Все они хранили на лицах просветленное и задумчивое выражение, не забывая при этом двигать челюстями – кто кусал, как Максим, пирожок, кто посасывал кусочек шоколада или другую сладость. На тарелках и в самом деле было разложено много всяких яств. Варвара обнаружилась за клавесином – именно она извлекала из инструмента радостные звуки мелодии. На ней были кремовый шелковый свитер с высокими воротом и узкая темно-коричневая юбка, а на тонкой шее клубилась невесомая газовая косынка. Из-под юбки торчали белые лодыжки с туфлями-шпильками.

Выглядела девушка довольно сумрачно, и Максим скоро догадался, почему: ей дико хотелось отведать всех сластей, но пока никак не получалось. Варя лишь томно косилась на стол, за которым сидело трое детей Вассы – два мальчика и девочка. Они то и дело хватали что-нибудь и отправляли это в рот, пихаясь локтями и шушукаясь.

– Большая честь выпала моему мужу, – сказала в этот момент Васса, и сестра ее прекратила давить на клавиши. Акакий тотчас метнулся к ней с тарелкой, полной разных вкусностей. – Я хочу немного почитать вам, дорогие гости, его последнее письмо, в котором он прощается со мной и детьми.

– Читайте же! – вскричали самые нетерпеливые. – Будьте так любезны!

Хозяйка извлекла из складки платья письмо и развернула его.

– “Здравствуй недолго, матушка моя Васса и дети твои, – начала она. – Пишу вам от пристани сорельской, где в трактире мы напоследок остановились, припасы из подвала выгружаючи. Некогда мне, родные, разные приключения расписывать, потому как ранен я в руку и кровушка моя льется на стол, за которым и сижу я, письмо сочиняя. Едва Трифона умолил в таверну свести меня, сказал ему: “Неуж ругал я тебя или обижал как? Почто не желаешь ты мне последние минутки пожить, письмо жене учинить, дабы узнали они о словах да делах моих?” Уступил он, а то все порывался живот мне проткнуть, когда снаряд во двор кабацкий попал да осколок в плечо мне впился. Бежали мы, матушка моя, бежали с позиций наших, потому как

артиллерия дольменская вовсю стала снарядами нас закидывать. Как среди ночи взялись, так и не отстали, пока склад наш мануфактурный не порушили. Защитники сорельские на стенах, почитай, все пали, и токмо неведение врагов о том нас от штурма до поры уберегало. “Ваше благородие! – поутру закричал мне Трифон. – Пора на корабль”. По счастию, стояло наше военное судно в порту, не успело накануне отплыть, потому как увидал капитан, что дело гиблое, и не стал даже товары свои выгружать. Прилив уж должен был вскоре начаться, и пора было спешить нам. Охранять тут и выдавать стало нечего, ибо налетели жители окрестные, кто не сбег еще, да порасхватали припасы складские, какие к употреблению годны. Да и прочие, дрянные вовсе и те вымели. Закричал было Трифон на них, да сказал я ему, едва из пристроя выскочив: “Пускай берут, братец мой, все одно добру погибать!” – “Благо бы добро, – сказал мне один плюгавый мужичок, табак нюхая. – А то плесень одна, а не курево”. Однакож взвалил на горб мешок и потрусил далече. Ох, рука болит моя, немеет, писать уж мне трудно, жена моя, а потому покороче расскажу. Как бежали мы чрез город весь, да как оставшиеся в домах жители, завидя нас с Трифоном на телеге улепетывающими, с воплями скарб свой сбирали да из окон кидали, неинтересно сие. И без того мало цельных зданий в Сореле было, а уж после этакого ночного обстрела и вообще чуть осталось. В порту же что творилось, и словами не рассказать. Многие безлодочные на шхуну вскарабкаться пытались, детишек своих закидывали, да токмо толку мало – сбрасывали их в море, многих стреляли да резали, потому как удержу им не было. Аж вода у корабля от крови покраснела. Одного кабатчика портового взять и решил капитан, не считая живых еще гвардейцев да нас с Трифоном, потому как пиво у него в бочонках было. Покидали на пристань сукно мундирное да муку плесневелую, чтобы в трюмах место освободить, и я в сем поучаствовал. И как назло, матушка моя, ударили тут пушки наново, словно углядели дольменцы, как народ в порту суетится. Едва корабль наш не потопили, а уж лодок в щепу разнесло да перевернуло десятками. Когда бочку выкатывал я, тут и взорвалась поблизости болванка мортирная! Почувствовал я боль в плече резкую, и горячо стало в руке, словно в кипяток ее окунул. Тут и тело все слабостью мне охватило – гляжу, а в мундире моем дырка, да кровь из нее сочится. Присел я на бочку, и рукою рану обхватил, да где там! Разве ж кровушку остановить, когда льется она! Ох, понял я тут, что погибель моя пришла, и такая вдруг досада взяла, что не услышишь ты слова моего последнего да не обниму я тебя, матушка моя, что аж к глазах помутилось все. Может, от дыма то было, от гари, или от слабости моей внезапной. И Трифон подле меня вдруг оказался, к себе развернул, а лицо все сажею покрыто, словно в моторе ковырялся. “Прощайте, сударь мой! – сказал он и нож свой вынул. – Зла не видал я от вас, и теперича добро с радостью вам сделаю”. Тут и взмолился я об отсрочке малой, и сказал он тогда: “Есть еще пуля в ружье у меня, потерпите токмо минутку”. И за винтовкой своею отправился, которую на шхуне в арсенале пристроил. А я посмотрел на море да на небо синее, да на тучки от пушечных разрывов, да на развалины и дома уцелевшие, вдохнул запах дыма и трав морских, подводных, чтобы запомнилось мне все это на путь мой последний, в пустоте черной да непроглядной. Далека во Тьме дорога до звезд светлых, да и забыли они, поди, родину свою, землю маленькую да горестную. И подумал я – зачем торопил я жизнь мою, зачем все вперед заглядывал, в день будущий смотрел словно слепец какой, дальше носа своего не видящий? Зачем о будущем мечтал, о дне каком светлом, несбыточном, когда вернусь к тебе и детям твоим, и лето вновь придет теплое да зеленое? Лишь Смерть свою приближал я тем, когда днем сегодняшним жить не хотел и тяготился им. Минутку бы каждую смотрел я на Солнце, дышал бы воздухом чистым: “Вот ведь радость-то какая, мгновение это!” Но не думал ведь я так, все планы строил да вперед заглядывал, оттого и жизнь моя промелькнула, словно ласточка в небе… Вот уж и Трифон пришел, матушка моя! Патрона только не оказалось у него, да и сам-то он, поди, просто так это сказал, зачем же пулю дорогую тратить на товарища, когда врагам?… Ох, не о том я письмо-то свое писал, не о том надобно было, да поздно уже зачеркивать. Все, Вассочка моя, пора. Прощай”.

Торжественное молчание повисло в гостиной, и по знаку Вассы ее сестра вновь ударила по клавишам, извлекая из инструмента ликующую мелодию. Дети Киприана чинно поклонились присутствующим, их увела служанка, и между гостями завязались приличествующие разговоры.

– Славно погиб Киприан, – заметил Маруф, обращаясь к незнакомому человеку рядом с Максимом. – Жаль вот только, осколок не сразу погубил его, а заставил мучиться от страданий.

– Зато сколько мужества явил этот воин в последние свои минуты, – возразил ему кто-то.