Королева Маргарита

Голикова Мария

Герцог Франсуа де Гиз тут же успокоил всех: сказал, что возьмет оборону замка в свои руки. Я посмотрела в его голубые глаза и поняла, что под его защитой мы в полной безопасности.

Узнав о бунте, мой брат король побагровел и закричал:

– Я уничтожу этих мерзавцев, всех до единого! Я не буду с ними церемониться, я утоплю их в крови!

Но лицо брата растерянно перекашивается, глаза блестят. Я понимаю, что он так гневается, потому что на самом деле очень боится. Он старается придать своему голосу твердость и решительность – но голос все равно предательски срывается и дрожит… А потом, обессилев, Франциск бледнеет и сникает, и я вижу, что он ни в чем не уверен, даже в силе короны.

А в глаза матушки лучше не смотреть. По ее взгляду я понимаю, что она тоже ни в чем не уверена, не знает, что делать, и наша судьба

висит на волоске.

Расправа с заговорщиками-протестантами оказалась очень жестокой. Их допрашивали: тех, кто не отвечал сразу, пытали, а потом почти всех казнили. Весь балкон замка теперь в телах повешенных, и внизу еще стоит грубо сколоченный эшафот и блестит большая лужа крови: знатным протестантам отрубили головы…

После обеда кардинал Лотарингский повел моих братьев посмотреть на казненных. Он объяснил, что гугеноты даже трижды заслужили казнь: во-первых, за то, что совершили преступление против королевской власти, и еще за два преступления против Бога: ведь королевская власть установлена Богом, и бунт против нее – это бунт против Бога. Но даже этот бунт не идет ни в какое сравнение с отказом от истинной веры, который является прямым оскорблением Бога и заслуживает вечного проклятия на земле и адских мук в вечности. Поэтому мы не должны жалеть преступников: они заслуживают самого жестокого наказания и здесь, и в загробной жизни. А наш долг – хранить истинную веру, если мы не хотим быть проклятыми Господом и людьми, как эти негодяи.

Я вспомнила, что после смерти протестантов ждет ад. То есть сейчас, после всех допросов и казней, – еще и ад, вечные муки… А мучения в аду намного ужаснее пыток на этом свете! Здесь они рано или поздно заканчиваются, а там – тянутся вечно! Значит, когда несчастные души этих протестантов попадут туда, их схватят черти и будут вечно терзать, и жечь, и насмехаться над ними… Как это все жестоко и непонятно! Мне становится жутко, когда я думаю о вечности. Словно проваливаешься в бездонный колодец, и невозможно вернуть опору под ногами, невозможно ничего изменить и поправить… Все пути к возвращению потеряны, и Бога бесполезно просить о милости, потому что Высший Суд уже вынес свой приговор…

– Идем с нами, Маргарита! – позвал Александр-Эдуард. Я нерешительно покачала головой, и они ушли смотреть на повешенных без меня. Но потом любопытство пересилило страх, и я тоже вышла на улицу посмотреть. Я не слышала, о чем мои братья говорили с кардиналом и другими придворными. Они выглядели спокойными и даже оживленными, только были очень бледны.

Шарль казался спокойнее всех. Александр-Эдуард без умолку болтал с кардиналом. Александр-Эдуард очень воспитанный мальчик, особенно хорошо ему дается риторика, он умеет красиво говорить на любую тему. И даже сейчас, когда непросто придумать, что сказать, он с легкостью поддерживает беседу.

А Франциска так расстроило и взволновало случившееся, что он почувствовал себя дурно, у него сильно разболелась голова, и он ушел к себе.

Из-за суеты в замке до меня никому нет дела. Я долго стою одна и смотрю на казненных. День сегодня прохладный… Только что мы сидели в привычном нарядном зале и обедали, а здесь, совсем рядом, смерть… столько смертей…

Над Амбуазом кружат вороны. Меня завораживают их черные силуэты и крики – зловещие, хриплые, но в то же время, как это ни странно, дающие спокойствие. Ветер посвистывает над башнями. Прохладное голубое небо с редкими облаками высоко и безучастно. Я как завороженная смотрю на длинный балкон, на котором висят тела повешенных протестантов. Сначала смотреть страшно, а потом страх куда-то уходит. Тела едва покачивает ветер, и кричат вороны. Повешенным тоже было страшно, когда их казнили, а теперь – нет. Теперь все прошло, и больше не будет больно, никогда… Когда я смотрю на это бледно-голубое небо, мне не верится, что где-то существует ад.

Но он существует! Спокойствие мгновенно проходит – и страх вновь проникает в меня. Кажется, что я стою посреди поля, на котором все сражаются друг с другом. Я не хочу этого, я боюсь! Война и борьба так близко! Мне больше не хочется смотреть на бесконечные уродливые лица злой судьбы, словно явившиеся из преисподней, – на повешенных, окровавленных, замученных… Меня тошнит от крови, от дыма и злобы, которых так много! Я этого не хочу, не хочу так рано прощаться с детством, я мечтаю забыть обо всем! И пытаюсь забыть, но никак не получается! Как отвлечься, как снова стать прежней? Куда спрятаться от ненависти, которую я вижу в глазах матушки, братьев, слуг? А что, если эта ненависть не гаснет со временем, а скапливается где-нибудь, чтобы потом вернуться и обрушиться на нас, когда мы будем беззащитны?!

– Вам плохо, ваше высочество? Вы бледны.

Я поворачиваюсь и вижу над собой Анри, принца Жуанвильского, сына герцога де Гиза. Его белокурые волосы чуть шевелит ветер, а голубые глаза внимательно смотрят на меня. Боясь, что он посмеется над моей растерянностью, я машинально отвечаю:

– Нет, все в порядке.

Но он вовсе не собирается смеяться.

– И все-таки здесь слишком ветрено. Эти мертвые гугеноты не стоят вашего здоровья, ваше высочество. Идемте, я провожу вас.

Не дожидаясь моего согласия, он берет меня за руку и уводит в замок. Я удивленно смотрю на принца – что это на него нашло? Впрочем, я благодарна ему за то, что он прервал мое оцепенение. Должно быть, мне и в самом деле стало нехорошо, немного кружится голова, и тошнота временами подкатывает к горлу…

Я вернулась в комнаты и обнаружила Эркюля, который в одиночестве возился с игрушками. Он поднял на меня свои большие глаза. Вдруг они наполнились слезами, и он заплакал навзрыд. Я обняла его.

– Ну что с тобой? Отчего ты плачешь?

– Они все еще там, Маргарита?

– Кто?

– Мертвые…

– Да. Но ты не бойся, не ходи туда, не смотри на них! Все уже прошло, все пройдет!

Я обнимаю, успокаиваю брата и сама начинаю плакать. Мне становится легче.

Ночью мне снятся тела казненных – я вижу их так близко, что могу рассмотреть лица, искаженные смертью. Один из них, тот, что с краю, как будто смотрит на меня. «Не-е-ет!!!» – вскрикиваю я и просыпаюсь в холодном поту. Я кричала? Нет, наяву – нет. Только во сне. Это был сон, сон… Хорошо. Как хорошо, что это был только сон! Я в своей постели, и все в порядке. Пусть этот замок навеки пропитан кровью и ненавистью – но он спас нас. Я вспоминаю свою любимую песенку про весенний лужок, поворачиваюсь на бок и закрываю глаза. Отголоски кошмара медленно гаснут. Завтра наступит ясное и свежее утро, и мы опять будем играть и веселиться. Время поможет нам забыть обо всем – ведь светлая корона, дарованная нам судьбой, хранит нас от всех бед.

Зной и холод

После восстания оставаться в Амбуазе стало тяжело. Тяжело всем, даже взрослым, и даже тем из них, кто приказывал пытать и казнить протестантов, а потом с удовлетворением смотрел на их безжизненные изуродованные тела. Все храбрились, все держались подчеркнуто спокойно, но на самом деле никто не чувствовал себя спокойно и уверенно. И вот мы уезжаем отсюда в Шенонсо. Начинается лето.

Взрослым кажется, что дети еще ничего не понимают, не замечают, не видят… какая ошибка! Дети все видят и понимают гораздо больше взрослых! Я вот, например, вижу, что взрослые, объясняя нам, почему нужно ненавидеть и убивать протестантов, сами до конца не верят своим словам. Да, они действительно ненавидят протестантов всей душой, но смотреть на их смерть им тягостно. Но ведь если эта смерть действительно справедлива, нужна и полезна всем, то так быть не должно! Нет, здесь какая-то ошибка… К тому же взрослые часто лгут, из-за этого в их душах становится сумрачно и душно, как в залах с закрытыми окнами и дверями, куда не проникает свежий воздух. Неужели все со временем становятся такими? Неужели и я стану такой, когда вырасту? Я не хочу! Я хочу остаться такой же, как сейчас! Чтобы по-прежнему все видеть, все замечать: и радугу, и цветы, и все вокруг…

Впрочем, что мне нравится во взрослых – это изящные манеры, умение красиво держаться и владеть собой. Даже если они чем-то взволнованы или обижены, то не показывают этого или показывают так тонко, так умело, что мне хочется научиться вести себя так же. Интересно, а как у них это получается? Их чувства слабее или у них настолько развита сила воли? Как же, должно быть, трудно выглядеть невозмутимым и любезным, когда внутри тебя – страх, ненависть или боль…

В Шенонсо нам устроили веселую и пышную встречу. Здесь так светло и хорошо! Мгновенно забывается все тяжелое. Да, все-таки жизнь не так плоха, как порой казалось в Амбуазе. Как славно, что на свете есть вещи приятнее размышлений о смерти и загробных муках!