Королевская канарейка
Шрифт:
Посмотрев, как он поднялся и положил тело (моё? да нет, уже ничьё) на пылающий жертвенник, я заскучала и улетела бы, но удерживал какой-то странный, не слишком приятный ритм. Как будто маленькие барабаны или кастаньеты щёлкали поблизости, не давая отвлечься. Я начала прислушиваться, и пирамида побледнела, а эльфы снова стали похожи на себя. Не слишком довольная этим обстоятельством — светом они мне нравились больше — я огляделась и увидела неподалёку клубящееся серебристое облако, издающее неприятный шум, как будто прибивающий меня к земле. Попыталась сопротивляться и поняла, что могу, но зрение как будто раздвоилось: я уже видела эльфов как эльфов и одновременно понимала, что тёмный рогатый король, например, действительно обладает силой, способной потрясать, но
Всё-таки чётки действительно гнусные, фу. И я ещё полетала вокруг, присматриваясь и прислушиваясь, и заодно, видя, какими влюблёнными, полными надежды глазами он провожает меня (госпадя, да что он видит?), демонстративно отвернулась, чтобы не возомнил о себе. И тут же развернулась обратно, вызвав вспышку веселья на его лице. Смеётся, подлец! Чётки всё брякали, и мир хватал меня всё жёстче. Вернулась возможность мыслить аллегориями, отняв ещё немного радости быть бабочкой, и я вспомнила про лисёнка, любившего жрать окурки. Даррелл как-то описал знакомого лисёнка, который не мог спокойно пройти мимо окурка. Ему обязательно нужно было подойти, с отвращением понюхать и неверяще потрясти головой — вот-де, бывает же на свете такая пакость! После чего он окурок обязательно съедал — похоже, только для того, чтобы поверить, что ему не примерещилось. Потом его тошнило, однако, при виде следующего окурка всё повторялось. Вот и я — никак не могла поверить, что бывает на свете такая пакость, и всё пялилась.
Нажравшись, образно говоря, окурков, к небу я лететь уже не хотела и обратила внимание на бывшее моё тело, с мыслью, не сгодится ли оно мне ещё на что-нибудь. Тело лежало на вершине и на человеческое было похоже мало, всё светясь изнутри очень приятным для взгляда пламенем. Стрела в груди уже не торчала. Я отчётливо поняла, что настал момент выбора: если я не вернусь, тело вспыхнет и сгорит без следа. Тёмная фигура рядом слегка пугала: мне казалось, что ещё немного, и она попытается меня схватить. Опасливо облетев, подчикиляла с другого конца и, всё ещё сомневаясь, попыталась угнездиться в физической оболочке. В этот момент тёмная фигура всё-таки подалась вперёд и беспардонно вколотила меня обратно.
Оказавшись в какой-то мясо-красной темноте и тесноте, заметалась, но почти сразу поняла, что это темнота закрытых глаз. Вернулся слух, и я раздумывала, стоит ли открывать глаза: вокруг трещал огонь. Потихоньку, покалыванием в кончиках пальцев, возвращалась тактильность, и я почувствовала лёгкую туповатую боль в сердце. Скорее это было страшновато, чем больно. Но да, стрела там точно была. Подняла руку, пощупала озабоченно, но раны не обнаружила. Вернулось полное ощущение себя, и я поняла, что лежу на руках, а огонь гудит внизу, и открыла глаза как раз в момент, когда Трандуил, спустившись вниз, передал меня с рук на руки Леголасу. Посмотрела в синие глаза возлюбленного и сказала:
— Принц, сколько же надо было убивать для того, чтобы научиться делать это так восхитительно? Для такого выдающегося мясника у вас удивительно чистая аура. Вот что значит талант! — и тут же наступила темнота.
Очнулась в своих покоях, празднично увитых цветами. За окнами собиралась гроза. Собравшийся вокруг консилиум из Силакуи, Трандуила, Леголаса и нескольких шаманов обрадовался и начал тепло поздравлять — почему-то друг друга. Как я поняла, кратковременный обморок был вызван стрессом от того, что Трандуил не выдержал и «помог» мне войти в тело. Он немного виновато говорил, что не смог вытерпеть, глядя, что я всё никак не приму решение и как будто
Голова была тяжёлая — подозреваю, из-за того, что владыка прихлопнул бабочку моего духа, загоняя её в тело. Никакого уважения! И никаких ништяков, вроде резко улучшившегося самочувствия, я не ощущала. А вот кушать хотелось. С печалью спросила, можно ли уже или надо праздничного ужина ждать. Мне полечили голову, поднесли какого-то отварчика и велели ждать ужина. Сказали, надо отдохнуть, не стоит-де сейчас нагружать организм. С недовольством выпила и с надеждой поинтересовалась у уходящих, не оставят ли они мне принца. Для компании. Они порадовались моей витальности, и, ещё раз напомнив, что надо отдохнуть, принца не оставили. Досадливо вздыхая, поворочалась на постели и неожиданно уснула.
55. Багровая метель
Разрастаясь как мысль облаков о себе в синеве,
время жизни, стремясь отделиться от времени смерти,
обращается к звуку, к его серебру в соловье,
центробежной иглой разгоняя масштаб круговерти.
Итак, впереди пятьсот лет, а эру Глоренлина стоит начинать опасаться, по подсчётам короля, тока лет через пятьдесят. Это долго. Какой я стану через пятьдесят лет? От скуки и греха праздности графомания счастливо избавляет приверженного ей человека, но каков будет человек, проживший в эльфийском логове дольше, чем человеческую жизнь? Вот интересно, я надоем своим консортам за это время? Вряд ли, сто лет — миг в их жизни… Или всё-таки, кто знает, может, мы устанем друг от друга и заинтересуемся другими, и никому умирать и не придётся. Хотя что я, богини же тут больше десяти лет не жили, с чего бы мне жить дольше. Пока уходить не хочется, но это ж пока. Я человек, для меня время идёт иначе; это не считая того, что где-то во мне ещё и богиня, и как она себя поведёт, неизвестно.
Стояла у зеркала и непонимающе вглядывалась в него, как Шариков в «Собачьем сердце» — вот, меня изменили боги, сделали отчасти подобной им, но кто я? Если сравнивать с эльфами, то я маленькая и ничтожная, и никакой богиней себя не ощущаю. Кукла с очень печальными глазами. Но потихоньку приступ самоуничижения проходил, и сквозь печаль в глазах проступали острые огоньки — тайное пламя, всегда жившее во мне. Да, я наложница двух королей, но пусть будет стыдно тому, кто подумает об этом плохо, а сама я не стыжусь.
Мои предки крестьяне — а у меня белые руки в кольцах и смутная улыбочка венецианской отравительницы, идущей в церковь воскресным утром, и арапчонок в шелках тащит за ней молитвенник, чтобы не перетрудилась. Как так вышло?
Были мои предки сельской аристократией — урядниками, писарями, владельцами лабазов… и сказочниками. Этимология фамилии «Бахарев» — «бахарь», то есть сказочник. Этому бахарю в охотничьих, рыболовных и лесозаготовительных артелях платили двойную долю за то, что он вечером, после работы, как все лягут, начинал сказывать сказки. Сказывал и иногда спрашивал: «Спите ли, други?». Если молчали, стало быть, и самому можно было спать, а если отзывались: «Не спим, сказывай»; — продолжал.
Одна из прабабок, Ульяна, была пасечницей, объезжала лошадей и сказывала сказки. И постоянно молила Николу-Угодника, главного крестьянского заступника, не о чём-нибудь, а о лёгкой смерти, чтобы не мучиться. Св. Николай на Руси так почитался, что его иногда с господом богом путали, правда-правда) В числе прочего был подателем лёгкой кончины. Ну, на святого пожаловаться нельзя — умерла легко, в одночасье.
Пра-пра-пра-какую-то бабку купец из неволи выкупил. За красоту. Интересно, было ли это сказкой о Золушке или всё прозаичнее случилось? Пусть будет сказкой.