Королевское зерцало
Шрифт:
С тех пор Феодосий ни разу не слышал в княжеских хоромах ни музыки, ни плясок.
— Почему ваши священники осуждают музыку и пляски? — спросил Олав. — Разве поют и пляшут только на языческих празднествах?
— Не знаю. Но языческие празднества всегда кончались разгулом — пьянством, кровавыми побоищами, блудом. А пляски и музыка еще больше распаляли людей.
Эллисив продолжала свой рассказ:
— Для Феодосия его лохмотья были знаком той нищеты, которую он принял на себя во имя Господа Бога — ибо Господь Всемогущий обнищал ради нас и негде было ему приклонить голову.
Сказать, что я на Сэле жила в нищете, значило бы солгать. И все же моему тамошнему дому было далеко до отцовских хором в Киеве. Мне на себе пришлось испытать, что чувствует человек, изгнанный за правду.
Я перестала жалеть себя. Поняла, что должна быть благодарна за то хорошее, чем я владела, и за то, что моя жизнь пришла в согласие с проповедью Христа: «Блаженны нищие!.. Блаженны изгнанные за правду!..»
Но Феодосий учил не только отказу от мирских благ. Он неустанно учил любви к ближнему. Воистину только бескорыстными делами прославим мы Господа.
Видит Бог, я старалась быть бескорыстной. Но стоило мне сотворить добро, как тут же мне воздавалось сторицей.
Я старалась оказывать гостеприимство и помощь пилигримам, которые приплывали на Сэлу. И они доверчиво одаривали меня из своих сокровищниц, где хранились все плоды человеческого опыта: разочарование и радость, боль и тоска, вера, сомнения и надежда.
Я пыталась помогать монахам в их трудах — они кормились тем, что переписывали церковные книги. А в награду получала богатство, которое эти книги содержали.
Я пыталась простить Харальда, ненавидеть его грехи, но не его самого. Никто не любит грешника ради его грехов, говорит Августин из Гиппона, но каждого человека следует любить, ибо он создание Божье. И все-таки ко мне снова и снова возвращались мысли, которые владели мною, когда я, еще пленница Харальда, молилась в церкви святого Климента за его душу. Душу Харальда, дарованную ему Господом, я могла любить без всяких оговорок, это мне стало даже яснее, чем раньше. Грехи его меня не касались, их я вспоминала, только когда молилась за него. Но, кроме того, я любила его и как женщина, любила безрассудно, несмотря ни на что, — это было так, и иначе быть не могло. Нас соединил Господь, что бы там ни думали люди и что бы ни говорил сам Харальд.
И борьба во мне стихла.
Но все это продолжалось не один день и не один год. Я провела на Сэле четырнадцать лет.
— Значит, это там ты поняла, что не следует быть валькирией? — спросил Олав.
Эллисив вздрогнула от его вопроса и ответила невпопад:
— Во всяком случае, я поняла, что ополчение — эти прежде всего люди, а не просто воины, которых конунг может погнать, куда захочет. Мне открылось, что они чьи-то сыновья и отцы, мужья и возлюбленные. Мне бы следовало знать это и раньше. Но всю свою жизнь я жила среди хёвдингов, которые считали воинов на сотни и тысячи, посылая их в бой.
Эллисив умолкла, Олав тоже молчал, должно быть, оба подумали о битве у Станфордского моста.
— В первую весну на Сэле ко мне приехал гость, — снова начала рассказ Эллисив. — Халльдор сын Снорри. Он провел зиму в Исландии и возвращался в Норвегию, чтобы снова присоединиться к Харальду.
Халльдор привез мне привет от епископа Бьярнварда, который и сказал ему, где меня найти. Только тогда я узнала, почему епископ сам не навестил меня.
В тот же день, когда я на корабле конунга покинула Нидарос, Харальд взял епископа в плен. Он отплыл одновременно с нами на другом корабле — его отправили в Исландию.
— Будь он проклят, твой Харальд, — сказал Халльдор. — Не понимаю, зачем ему понадобилась эта курица Тора.
— Он нуждался в поддержке ее родичей, — ответила я.
— Мог заручиться их поддержкой и не такой ценой, уж он-то любого обведет вокруг пальца.
— К тому же он был зол на меня.
— Что же все-таки произошло? — спросил он.
И я открыла Халльдору то, чего до сих пор никто от меня не слышал: рассказала о моем подозрении, что Харальд отравил Магнуса, и о том, что я обвинила его в глаза. Правда, сначала я заставила Халльдора поклясться, что ни одна живая душа не узнает от него эту тайну.
Он даже присвистнул.
— Как это я сам не догадался? А тебе все неймется, все борешься с драконом, неужели ты думала, что одержишь верх? Уж и не знаю, то ли хвалить тебя за отвагу, то ли корить за дурость.
— Ты и сам не лучше, — ответила я. — Харальд держит на острове дружину, чтобы стеречь меня. Можешь не сомневаться, он обязательно узнает, что ты побывал здесь.
— Да я и сам расскажу ему об этом. Когда я год назад покинул Харальда, он уже знал все, что я о нем думаю. А теперь я приложу все усилия, чтобы у него не осталось на этот счет никаких сомнений.
— Не делал бы ты этого, — сказала я. — А не то твоя голова скатится с плеч.
Халльдор усмехнулся.
— Не беда. Вряд ли женщины считают, что моя голова меня красит.
Потом он спросил, кто предводитель дружины, оставленной на острове Харальдом. Узнав, что Гицур сын Одда, он просиял.
— Это хороший человек, — сказал он. — Я поговорю с ним, прежде чем отправлюсь дальше на юг.
Гицур и раньше часто помогал мне, но после беседы с Халльдором старался помогать еще больше.
Харальд приехал на Сэлу осенью, как и обещал. Минул год, как я поселилась на острове.
Он привез дурные вести. Летом он приложил все силы, чтобы победить Свейна сына Ульва, но вернулся из похода, ничего не добившись.
— Бороться против Свейна с его датчанами все равно что топить лодки-берестянки. Одну потопишь, примешься за другую, глядь, а первая уже всплыла.
Но другая весть была для меня куда горше — умер наш сын, маленький Олав.
Харальд оставил его в Вике у Торы. Она тогда была на сносях, ждала тебя, и не могла пойти с Харальдом в поход.
— Ты думаешь…— Олав не договорил, но то, что он хотел сказать, было понятно.