Короли Вероны
Шрифт:
Как бы то ни было, лучше переписываться с Пьетро, чем с Джакопо, потому что Джакопо вообще не пишет. Антония уселась поудобнее и стала читать.
«9 декабря 1314 года от Рождества Христова
Mia Sorellina! [40]
Пишу тебе из Лукки. Завтра утром мы уезжаем. Уже и вещи уложили. Ты спросишь, в чем причина отъезда? Помнишь, я писал тебе в октябре (а может, ты не получала того письма?), что правитель Вероны предложил отцу свое покровительство? Предложение не только лестное, но и выгодное – кров, изрядный доход, а также обещание публичных выступлений и публикаций в обмен на постоянное присутствие при дворе.
Как ты понимаешь, именно пункт о „постоянном присутствии“ смутил отца. Он не публичный человек – он предпочитает в мрачном уединении отдаваться течению своих мыслей. В то же время он любит быть в центре внимания, а значит, не станет довольствоваться дружеской компанией и беседой на равных.
Однако, взвесив все „за“ и „против“, отец сделал выбор в пользу веронского двора, и вот мы наконец уезжаем. Отец говорит, что идет служить к Скалигеру ради того, чтобы тот посвятил меня в рыцари, но я думаю, что отец восхищается Кангранде не меньше, чем твой любящий брат. Скалигер воинствен, но прекрасно образован, мудр и вместе с тем скор на решения. Знаю, многие достойные флорентинцы осуждают его, однако он действительно заслуживает восхищения. Они очень добры ко мне, Кангранде и его сестра.
Как бы то ни было, нам не следует дольше оставаться в Лукке. Горожане недовольны нашим присутствием. Думаю, они наконец догадались, что имел в виду отец, когда писал о Пизе; правда, не представляю, как они сразу не поняли. Не удивлюсь, если однажды ночью они подожгут наше жилище. Вот я и радуюсь, что мы наконец уезжаем.
Покровитель отца Угуччоне крайне недоволен. Наверно, не хочет терять придворного поэта. Теперь, когда отец снискал мировую славу, Угуччоне, видимо, решил распространить свое навязчивое покровительство на самые небеса. Возможно, это подняло бы его в глазах подданных. Эти самые подданные считают Угуччоне властным и скупым тираном. А ему, наверно, хочется слыть покровителем искусств. Удивительно, как человек, ненавидящий книги и едва умеющий поставить подпись, может гордиться тем, что „держит“ настоящего поэта,
По крайней мере, Угуччоне не осуждает выбора отца. К Вероне он испытывает более теплые чувства, чем к Поленте. Да-да, Гвидо Новелло тоже просил нас принять его покровительство. Синьор Фаджоула называет Новелло щеголем, который войне предпочитает живопись и поэзию, – характеристика верная, однако, по-моему, в понимании нашего покровителя, ничего не может быть постыднее. С другой стороны, Угуччоне не жалеет похвал в адрес Кангранде. Он говорит, что если когда-нибудь оставит службу Пизе, то поселится только в Вероне.
(Кстати, это может произойти скорее, чем кажется. Как я уже упоминал, жители Лукки недовольны своим правителем. Последние волнения были связаны с какими-то делами, что Угуччоне ведет с банкирами и с Англией. Я не вполне понял, в чем суть.)
Однако насчет Кангранде Угуччоне абсолютно прав. Кангранде – словно факел. Клянусь, с его появлением в любой комнате становится светлее. Никогда не встречал такого энергичного человека!
Спасибо тебе за шарф. В это время года в Вероне холодно и сыро – по крайней мере, так говорят. Сам я не был на севере с конца октября. Но и тогда уже холодало. Я говорил о погоде с лекарем донны да Ногаролы, Джузеппе Морсикато, – кажется, я писал о нем. Он врачевал мою рану в Виченце. Так вот, синьор Морсикато сказал, что сравнивал зимние температуры в прошлые годы и убежден, что в мире становится все холоднее. Он сказал также, что во времена Римской империи зимы были короче и снега столько не выпадало. Если он прав, то к чему мы идем? Отец считает, что здесь Божий промысел. Конечно, отец прав, однако никто не знает, что означает этот промысел. Если в мире становится холоднее, можно ли сказать, что человечество приближается к небесам или же, наоборот, скоро будет повержено в ад? Отец придерживается второй точки зрения, поскольку в центре девятого круга находится лед. Напиши, пожалуйста, что ты думаешь по этому поводу».
40
Sorellina (ит.) – сестренка.
С этого места Пьетро писал чернилами другого оттенка.
«Наши вещи уложены, и мы готовы в путь, в новый дом, в родовой замок Скалигеров, где это семейство жило еще до того, как Мастино, первый из рода Скалигеров правитель Вероны, выстроил новый великолепный дворец. Я несколько раз там бывал еще в октябре, после сражения. Дворец просто огромный, даже не знаю, с чем его сравнить. Подвал – настоящие римские бани, отстроенные заново, знаменитая же пьяцца дель Синьория расположена над останками старого римского Форума. Я еще не видел этих бань – мне как-то не по себе при мысли о подвале, заполненном водой. А вот отец часто туда наведывался, когда мы в последний раз гостили у Скалигера. Какой контраст по сравнению с сараями и дровяными навесами, где ему приходилось ночевать бок о бок с нищими студентами и всякими бродягами. Я пришел к выводу, что лучше иметь деньги, чем не иметь.
Думаю, не стоит говорить, в каком восторге от Вероны наш Поко. Кстати, этот кошмарный кусок меха – его тебе подарок на Рождество. Поко ужасно горд – он сам подстрелил и ободрал несчастную зверюгу.
„Я пошлю мех Империи“, – сказал он.
Ты никогда не говорила, почему Поко называет тебя Империей. (Похоже, у меня единственного в семье нет для тебя прозвища.) Как бы то ни было, мех – от Поко. Не сомневаюсь, ты сумеешь сделать из отвратительной шкуры что-нибудь приемлемое. Поко добыл ее на охоте, накануне нашего отъезда из Вероны. Удивительно, что охота была в мою честь. В знак своего расположения Кангранде подарил мне лучшего щенка из помета, от своего любимого пса по кличке Юпитер. Щенка я назвал Меркурио.
На прошлой неделе в Лукку навестить меня приезжали Мари и Антонио. Мы пошли прогуляться по городу и увидели группку пожилых женщин. Они остановились, стали показывать на меня и шептаться. Антонио и Мари принялись отпускать разные шуточки, но я заверил их, что сводничество здесь ни при чем – просто женщины принимают меня за моего отца. Мари сказал, что это нелепое предположение, и заметил, что я совсем не похож на отца – разве только формой носа и лба.
„Вдобавок твой отец носит бороду!“ – заявил он.
Ты очень давно не видела отца, поэтому можешь об этом и не знать, однако Мари прав – отец действительно уже несколько лет носит бороду. Он бреется только тогда, когда с него пишут очередной портрет – чтобы больше походить на Вергилия или Цицерона, в общем, на какого-нибудь римлянина. Отцу хочется, чтобы его воспринимали как преемника великих римских философов и поэтов, а поскольку на портретах все они гладко выбриты, он следует их примеру. Получается, что я более похожу на портрет отца, чем он сам. Вот люди и смотрят.
„Так они спутали тебя с твоим отцом?“ – удивился Антонио.
Я сказал: „Не верите – пойдите и сами спросите“.
Они действительно пошли, да еще по дороге оглядывались на меня, словно я сумасшедший. Поговорив несколько минут с кумушками, Мари и Антонио расхохотались. Ухмыляясь от уха до уха, они передали мне разговор.
„Видите того человека, что отбрасывает на нас тень? – спросила одна из кумушек. – Это он спускался в ад и вернулся оттуда, да еще рассказывает истории о своих друзьях, что там маются“.
Антонио полюбопытствовал, почему они решили, что это именно я. Кумушки ответили, что у меня шляпа точь-в-точь как у дьявола.
Подозреваю, что самые смешные детали разговора Мари и Антонио от меня утаили. Однако я задумался. Ведь и правда, такова наша судьба – о нас будут знать только благодаря нашему отцу. На детях гениев природа отдыхает.
Не знаю, что еще написать. Скажи матушке, чтобы не беспокоилась обо мне. Моя рана заживает. Благодарю вас обеих за ваши молитвы. Кажется, они подействовали».
И снова другие чернила.
«Мы вынуждены задержаться в Лукке. У отца приступ вдохновения, он не желает трогаться в путь, пока не изольет свои мысли на бумагу. Признаюсь тебе, Антония, если ты пообещаешь, что это останется между нами: я ужасно огорчен. Я так хотел встретить Рождество именно в Вероне. Я скучаю по Мари и Антонио. Когда они приезжали ко мне, я только еще больше укрепился во мнении, как они сдружились в мое отсутствие. Они все время проводили вместе, охотились и просто скакали на лошадях в окрестностях поместья Монтекки.
Признаюсь, я ревную. Я никогда не общался ни с кем, кроме родни, учителей или ровесников отца. Теперь же мне кажется, что я теряю возможность завести друзей своего возраста. Мари и Антонио стали закадычными друзьями, а я всегда буду для них довеском, третьим колесом в колеснице.
Видишь, я хнычу, как ребенок. Похоже, мы уедем в Верону только после римского Нового года. Поэтому, когда будешь писать – ты ведь мне напишешь? – отправляй письмо прямо туда.
Передай матушке, что я ее люблю. Передай также наилучшие пожелания Газо и Лауре. Поздравляю с Рождеством.
Tuo fratello maggiore, [41]
41
Твой старший брат (ит.).
Какое странное письмо! Совсем не в духе брата. Пьетро не свойственно перескакивать с одного на другое. Скорее уж это в стиле отца – ему нравится, что в письмах не надо подчинять мысль строгому порядку, как при стихосложении. В представлении Данте писание писем и сочинение стихов не имело ничего общего. Пьетро, напротив, всегда сначала тщательно обдумывал письмо, прежде чем взяться за перо.
Джакопо как был балбесом, так и остался, с усмешкой подумала Антония. Пьетро прав – мех, точнее, шкура, просто отвратительна.
О своей ране Пьетро упомянул мельком. Синьора Алигьери устроила в церкви целый спектакль, возжигая свечи и молясь о здоровье своего старшего из оставшегося в живых чада. Антония молилась не на публику, но не менее горячо. Из письма Пьетро следовало, что он уже встал на ноги. Сочувствовать же брату или принимать близко к сердцу его собственное к себе сочувствие Антония не собиралась. Пьетро с отцом, Пьетро герой – как-нибудь проглотит свое горе, не подавится.
Отложив письмо брата, Антония с бьющимся сердцем сломала печать на письме отца. Письмо было длинное. Просияв от радости, девушка начала читать.
«Cara [42] Beatrice!
Пишу тебе, возлюбленная моя, в пятый день после декабрьских календ; завтра месяц перевалит за середину. В Лукке проводим мы – я и мои сыновья – последние секунды этого важного для всех нас года. В этом году закончилась агония развращенного монашеского ордена, в этом году проклятие последнего тамплиера настигло и короля, и Папу. В этом году остыл трон Священной Римской империи, сама империя была поделена, и неизвестно, какая судьба ждет обоих претендентов на престол. В этом году замысел бедного итальянского поэта, который он вынашивал почти пятнадцать лет, был исполнен на одну треть.
В этом году старший из оставшихся в живых моих сыновей стал мужчиной. Должен сказать тебе, дорогая, твое последнее письмо выдает в тебе зрелую личность, а не дитя. Я это ценю, поскольку я сам участвовал в сражении и знаю, какой восторг наполняет сердце, когда рука сжимает меч; я знаю также ужас, сравнимый с тысячей смертей, – ужас ожидания встречи с врагом лицом к лицу. Мой сын храбрее, чем ты можешь себе представить. Однако к этой теме я вернусь в конце письма, потому что знаю тебя, моя любовь, – слезы будут слепить твои очи.
Угуччоне делла Фаджоула, у которого мы гостили, взбешен нашим отъездом. Боюсь, мы оставляем его в трудные времена. Ему на днях было предзнаменование, которое он счел ужасным. Его обожаемый ручной орел внезапно издох. Поскольку орел все время был дьявольски здоров, многие подозревают предательство (говорю тебе со всей откровенностью – это не игра слов, я терпеть не могу игры слов! Однако я не собираюсь выбрасывать этот лист бумаги и начинать новый – это было бы расточительством). Есть и еще одна версия – якобы орла уморил я. Жители Лукки, похоже, никогда не перестанут считать меня колдуном. Ну не смешно ли? Они утверждают, что я умею видеть то, что происходит в дальних краях, а также способен предсказывать будущее, словно какой-нибудь шарлатан на ярмарке. Оттого, что в своих произведениях я общаюсь с демонами, путешествую по подземному миру и веду беседы с душами давно умерших людей, многие думают, будто я принадлежу к темному ордену, в формировании которого обвиняли тамплиеров.
Должен сказать, я принимаю подобные обвинения как комплименты. Столетиями люди считали колдуном Вергилия. Ходили слухи, что у него есть бронзовый конь, который одним своим присутствием защищает всех лошадей Неаполя от провислой спины, иначе болезни медной недостаточности; что у него на дверном косяке сидит бронзовая муха, которая защищает город от остальных мух. Вдобавок говорили, будто у Вергилия в доме имеется заколдованная кладовая,
Местный священник поведал мне, что мой учитель, благородный Вергилий, построил Замок dell’ Ovo на яйце. [43] Замок будет стоять до тех пор, пока яйцо не разобьется. Именно после этого поучительного рассказа я понял, что пора уезжать из гостеприимной Лукки.
Да, именно рассказ о замке на яйце укрепил меня в решении покинуть Лукку. Кроме того, я не могу больше жить так близко от зловонного города, раковой опухоли на теле Италии, существование которого оправдывается только одним – тем, что там живешь ты, моя жемчужина. С самого возвращения из Франции мое обоняние мучают испарения моей родины. Единственное порождение Флоренции, которое этот город не в силах запятнать, – моя Беатриче.
Возвращаюсь к вопросу о колдовстве. Мне пришлось публично заявить, что упорные слухи не имеют ко мне никакого отношения. Я сделал это заявление по двум причинам: во-первых, из любви к истине, во-вторых, из ненависти ко лжи. В конце концов, я всего лишь верный слуга Господа. Удивительно, как люди упорствуют в своих суевериях. Плиний Старший пишет, что в его времена существовало любопытное поверье: нужно откусить кусочек от дерева, в которое ударила молния, чтобы навсегда избавиться от зубной боли. Это Плиний Старший написал перед извержением вулкана, случившимся после того, как знаменитый вергилневский лучник был повернут в сторону. Не странно ли, что и в наши дни подобные сказки принимают на веру? Что же за существа люди? Когда-нибудь я займусь изучением этого феномена, я докопаюсь до корней человеческой глупости.
В то же время в мире разлито волшебство – кому, как не мне, это знать! Да еще, пожалуй, о волшебстве хорошо осведомлен Филипп Красивый. Но поскольку он покинул этот мир, он мне конкуренции не составит.
Кстати о проклятиях. Похоже, одно из них зреет в моем новом доме. Я писал тебе о маленьком бастарде Кангранде – il Veltro di Il Veltro, как его называют, о мальчике, которого усыновила донна Катерина да Ногарола. Так вот, проклятие ведьмы нависло над ним, как дамоклов меч.
У тебя перехватывает дыхание. У тебя замирает сердце. Ты невольно гонишь мысли о колдовстве. Ты спросишь, кто эта ведьма? Так знай же: это жена Кангранде. Злоба императора Фридриха, разбавленная двумя поколениями, разделяющими его и Джованну да Свевиа, все еще видна в глазах последней и все еще достаточно сильна. Правда, Фридрих боролся всего-навсего с тремя Папами, в то время как Джованне приходится противостоять целой сотне любовниц Скалигера. Разумеется, Джованна много старше своего мужа. До сих пор она закрывала глаза на любовные похождения Кангранде – в данном случае скорее мартовского кота, нежели пса. Однако теперь, когда доказательство неверности мужа как бы в насмешку находится у нее под носом, и где – в доме ее же собственной золовки! – теперь Джованна объявила молчаливую войну. Причем не против мужа. Словно ревнивая волчица, она вцепилась в шею Катерине и терзает ее. Первым военным действием следует считать, по-видимому, приглашение в Верону на рождественский обед, которое таинственным образом затерялось по дороге в Виченцу. Затем новая колыбель, заказанная Катериной, неожиданно была продана другой семье, причем с убытком для плотника – если, конечно, не считать денег, что он получил от жены Скалигера. И это еще не все. Пока Катерина не осмелилась нанести ответный удар. Двор Кангранде с нетерпением ждет, когда же борьба станет открытой. Если это случится, ставлю на сестру Скалигера. Она восхитительная женщина, и твой брат не устает мне об этом говорить. На сегодняшний день я выслушал уже не менее пяти его заявлений.
Кстати о внебрачных детях. Мне очень неудобно, что смерть человека вызывает у меня столь глубокое удовлетворение, но ты знаешь: если речь идет о единокровном брате Скалигера, Джузеппе, презренном аббате Сан Зено, всякое злорадство простительно. Отец Кангранде сделал своего незаконного сына, это чудовище, аббатом, уже когда тот стоял одной ногой в могиле. Вероятно, он сам того не сознавал – потому что никогда еще аббатом бенедиктинцев не был столь алчный и злобный человек. Однако – как ни сложно в это поверить – сын его еще хуже! Я столкнулся с ним в день приезда в Верону и заявляю: это второй Чоло, только и умеющий, что выжимать соки из государства и церкви. Более того: честный, хотя и слабый епископ Джуэлко был вызван в Рим на неопределенный срок. Горе Вероне!
Есть и хорошая новость: францисканцы отправили в Верону нового магистра, и он везет с собой несколько новых членов ордена. По слухам, новый магистр лучше предыдущего. Скалигер уже говорит о переносе большей части главных служб в течение Палио из базилики Сан Зено и собора Девы Марии. Тогда шпионы бенедиктинцев, обосновавшихся в Вероне, придут в замешательство. Они и так в бешенстве оттого, что Скалигер в вопросах религии прислушивается к францисканцам. Теперь последователи святого Франциска, кажется, выигрывают политическую войну. Возможно, все дело в имени – в имени „Франческо“, которое Кангранде получил при крещении. Я уже слышу проповедь аббата.
Впрочем, я несправедлив. Мой новый покровитель – человек просвещенный, он вздумал взрастить в Вероне, второй столице мира, культуру и науки. Вполне понятно, что он прислушивается к францисканцам, а не к бенедиктинцам. Он – дитя своего времени.
Перейду к светским новостям. Я был приглашен на свадьбу Верде делла Скала, сестры одиозного Мастино и рассеянного Альберто. Она вышла замуж за Ризардо дель Камино, одного из двух близнецов, рожденных от союза Чеччино делла Скала и сестры Ризардо. Свадьба была назначена на сентябрь, однако ее пришлось отложить. Теперь же, когда действует договор и призрак мира вырисовывается на каждом углу, бракосочетание наконец состоялось. Тем обиднее, что я так и не смог посетить это торжество. Должен сказать, что попытки укрепить политические связи, связывая детей браком уже в раннем возрасте, становятся все более циничными. Сомневаюсь, что мой новый покровитель извлечет выгоду из этого брака – дель Камино возьмет земли, данные за невестой, и будет, как и раньше, делать что вздумается. Поживем – увидим.
Если я стал писать о браках по расчету, это свидетельствует только об одном: я уклоняюсь от главной темы, я, как могу, откладываю плохие новости на потом. Cara mia, настало время тебе узнать самое худшее. Веришь ли, я не представляю, как сказать об этом. Я, человек, которому приписывают способность овладевать душами посредством мыслей, не могу найти слов, чтобы смягчить самый страшный удар – мой сын Пьетро больше никогда не сможет бегать. Да, личный врач Ногаролы, знаменитый рыцарь по имени Морсикато, которому нет равных в его ремесле, вместе с личным врачом Скалигера, Авентино Фракасторо, спас ногу моему сыну. Однако у Пьетро теперь появилась третья нога – полированный костыль, на который он опирается, чтобы не упасть. Пьетро ходит так же медленно, как я – я, согбенный годами, проведенными за письмом! Теперь он носит брюки, а не кольцони, чтобы скрыть свое увечье. Увы, ни костыль, ни ужасную, медлительную неуклюжесть его походки скрыть невозможно.
Пьетро не говорит со мной о своем кресте. Он только улыбается. Но в улыбке зияет рана, а я не представляю, как ее залечить. Пьетро испытал, что значит быть рыцарем, ему пришлась по вкусу такая жизнь, и вот в одночасье он лишился всех радостей, естественных для юноши. Вероятно, это десятый круг ада, доселе мне неведомый. Пьетро – мой сын, однако место его среди девятерых достойнейших. Восхищение мое, как поступками Пьетро, так и улыбкой, которой он отвечает на удары судьбы, не знает меры. Однако я не представляю, как помочь бедному мальчику.
Я написал своим друзьям в Болонский университет – думаю, в Падуанском университете Пьетро будет чувствовать себя неловко. Не знаю, может быть, это не выход. Сам-то я нахожу радость в слове изреченном – а Пьетро? Вдруг он не такой? Я не могу отослать его, он сам должен сделать выбор, но как же я хочу помочь ему!
Посоветуй что-нибудь, Беатриче! Как мне объяснить своему сыну, что смысл жизни – не только в битвах? Как исцелить рану, что зияет в его улыбке?
Distinti, [44]
42
Дорогая (ит.).
43
По поверью, Вергилий, которого считали колдуном, заложил волшебное яйцо в фундамент Замка dell’ Ovo (Яичного замка), который находится в Неаполе.
44
С наилучшими пожеланиями (ит.).
Дочитывая письмо, Антония плакала. Подумать только, Пьетро теперь калека! И главное, в своем письме он и словом об этом не обмолвился. Как ужасно! Как благородно!
Девушка попробовала взглянуть на Пьетро глазами своего отца. Данте ставит его в один ряд с Гектором Троянским, Александром Великим, Юлием Цезарем, Иисусом Навином, Давидом – царем Иерусалимским, Иудой Маккавеем, Артуром, Карлом Великим, Годефреем Болонским – девятью достойнейшими. Пьетро тотчас преобразился. Брат больше не казался Антонии флегматичным зубрилкой, каким она знала его в детстве, – нет, теперь Антония видела Пьетро в золотых доспехах, сжимающим в одной руке римское знамя с орлом, а в другой – меч Карла Великого. Она представила себе калеку, но он тотчас превратился в мученика. Раны Пьетро прославили его. Брат Антонии был теперь братом Христа.
Понадобилось несколько секунд, чтобы мысли Антонии обратились к грешной земле и приняли привычное направление.
«Если Пьетро уедет учиться в университете, кто станет заботиться об отце? Разумеется, не Поко!»
Ответ напрашивался сам собой.
«Я должна ехать. Я должна быть с ними в Вероне».
Девушка взяла чернильницу, нашла чистый лист бумаги и стала писать ответ.
Через несколько минут в гостиную вошла Джемма, искавшая свою единственную дочь.
– Антония! Франко с семьей скоро приедет, так что…
Однако Антонии в комнате не было. Девушка выскользнула из дома, чтобы с нарочным отправить письмо отцу. Джемма взяла оба письма, которые ее дочь так неосторожно оставила на столе. Сначала содержание ее позабавило, затем испугало.
– Ох, Дуранте… – только и смогла вымолвить Джемма. Она плакала, пока не услышала, как внизу хлопнула дверь.
Антония успела как раз к приезду зятя Джеммы с семьей. Промокнув глаза, Джемма встала и положила письма так же, как они лежали, оставленные Антонией. Джемма знала, о чем попросит дочь; Джемма устала отказывать. Активные поиски жениха для Антонии во Флоренции были напрасными попытками удержать девочку в родном городе, оставить подле себя хотя бы одно свое дитя. Однако Джемма знала силу слов, исходящих от Данте; знала она также, что отсутствие отца удесятеряло его влияние на Антонию. Поняв, что последний раз празднует Рождество в обществе единственного оставшегося при ней чада, Джемма стала спускаться по лестнице. Шаг ее был медлен и тяжел.
Пригороды Падуи
В тот самый момент, когда Антония выходила из церкви, за много миль от Флоренции в церковь входил граф Сан-Бонифачо. Входил он не в величественный собор, каких немало в Падуе, а в небольшую часовню за городскими стенами. За несколько месяцев до него именно в этой часовне ждал свою бывшую любовницу Кангранде. Сегодня, в святой день, в часовне было всего два человека. Один из них, священник с испуганными глазами, стоял у двери. Другой преклонил колени перед алтарем. Кивнув святому отцу, граф перекрестился и сел на скамью. Он ждал долго. Если бы ему удалось использовать помощь этого кающегося, дело могло бы и выгореть. Ключ к взлету, в духовном смысле, этого человека был у графа в руках, и дал ему этот ключ не кто иной, как Кангранде.