Короли Вероны
Шрифт:
Они обогнули Арену трижды. Марцилио все время махал зрителям и потрясал сцепленными над головой руками. После третьего круга мальчик и старуха вывели лошадей на улицы. Трибуны громко выразили неудовольствие; толпа за пределами Арены, напротив, разразилась радостными криками.
– Теплый прием, – бросил через плечо Марцилио.
– Ты же этого хотел, разве нет? – неожиданно для себя бросил Пьетро. Он вовсе не собирался вступать в перепалку с Марцилио. Он вообще не хотел разговаривать.
– Ты имеешь в виду несчастный случай? – Падуанец тщательно взвешивал слова. – Отличный скакун, – заметил он, окинув взглядом клячу, и снова скроил улыбку на радость толпе. Пьетро показал ему фигу.
– А вы не слушайте его, синьор, не слушайте, – прошамкала старуха, ведшая клячу. – Это самый что ни на есть благороднейший конь, благороднее и не сыщете! Да, синьор, не сыщете, помяните мое слово. Капитан взял его у самого Бонавентуры. Горячий был скакун, ровно огонь. Хоть жену Капитана спросите.
Целый час Пьетро ездил по улицам Вероны на «благороднейшем коне». Каррара удостоился красной ленты с надписью «Гордость Меркурия» через плечо, а Пьетро, как самый медлительный всадник, – свиного окорока, привязанного к задней ноге клячи. Однако постепенно чувство унижения улетучилось. Самый воздух был пропитан торжественностью, и даже законченным неудачникам доставалось немного радостного тепла. Толпа насмехалась не по злобе, а просто потому, что так было принято. Ничего личного в шутках Пьетро не слышал. Вскоре он стал отвечать насмешникам, потрясать кулаками – в общем, играть роль, уготованную ему звездами или обычным невезением.
Никто не предупредил Пьетро об этой части церемонии. Горожане выхватывали ножи, кидались к окороку и отрезали от него куски. За клячей стаей бежали собаки – несколько человек были приставлены специально, чтобы их отгонять. Обструганную кость старуха то и дело заменяла свежим окороком. Кроме собак, никто не ел солонины – в конце концов, шла первая неделя Великого поста, – однако каждому непременно хотелось получить свой кусок. Наверно, окорок приносит удачу.
Они проехали по нескольким большим площадям. На каждой имелись животные, в клетках или на привязи. Самые пьяные из толпы, оттяпав солонины, дразнили ею животных. Таких граждан люди Кангранде бросали зверям. Оказавшись в непосредственной близости от клыкастых морд, пьяные быстро трезвели.
Пьетро жалел, что выбросил табарро – холодно было невообразимо, особенно когда кляча заворачивала за очередной угол. Толпа не дала бы замерзнуть, а на возвышении, если так можно назвать провислый круп, Пьетро был открыт всем ветрам. Час назад пошел снег, легкий, пушистый. Из каждого рта вырывались клубы пара. Пьетро хотелось оказаться притертым с обоих боков, однако он вспомнил о смраде, исходящем от черни. Нет уж, довольно с него и вонючей клячи.
Пьетро так озяб, что ничего и никого вокруг не замечал. Не заметил он и неожиданной преграды на пути. Двое юнцов в теплых плащах перекидывали друг другу единственный кинжал.
– Я придержу коня! – воскликнул один. – А ты хватай его.
Они схватили клячу под уздцы и аккуратно срезали по хорошему куску окорока. Серебряным кинжалом.
Пьетро только хмыкнул.
– Бери что хочешь, Мари. Мне уже все равно.
Марьотто откинул капюшон, осветив улицу неотразимой улыбкой. Антонио впился зубами в кусок окорока, забыв, очевидно, что на дворе Великий пост. Впрочем, он сразу выплюнул мясо.
– Сколько же тут соли!
– Большинство людей, – терпеливо объяснил Мари, – срезает с окорока куски отнюдь не для еды. Куски вешают над дверями для отпугивания злых духов.
– И как, помогает?
– Духов отпугивает не очень эффективно, зато собирает бродячих собак.
Марьотто и Антонио спешились и стали по обе стороны от клячи.
– Рад вас видеть, – сказал Пьетро.
– А мы рады видеть тебя, – делано проворчал Антонио. – Ты не ранен?
– Нет. – Кляча не вышла ростом, так что Пьетро едва на голову возвышался над здоровенным капуанцем. – А вы с Мари не пострадали?
– Не пострадали, – нахмурился Антонио.
– Разве что этот сукин сын мое седло в клочья изрезал, – произнес Марьотто, глядя исподлобья. «Сукин сын» в это время усиленно махал восхищенным поклонникам, улыбаясь в меру самодовольной улыбкой.
Друзья рассказали Пьетро о том, как почти победили. Пьетро пришел в ярость и в свою очередь рассказал о трюке с флажком.
– Вот мерзавец! – вскипел Антонио. – Хорошо бы от его задницы кусок отхватить!
Марьотто хлопнул в ладоши.
– А давайте устроим его коню падение, а его свяжем этой вот лентой.
Каррара с довольной улыбкой оглянулся.
– Эй, ребятишки, кажется, это ваше!
Марьотто поймал на лету серебряный кинжал, Антонио показал падуанцу фигу. Тот в ответ помахал рукой.
Они ехали вдоль Адидже, которая как раз в этом месте образовывала крутой изгиб. Район был застроен богатыми особняками и палаццо. Точно на севере высилась крыша собора. К ней примыкала церковь Сан Джованни, в обширной библиотеке которой хранились редкие манускрипты.
Между этими двумя церквями и площадью располагались роскошные частные дома новой постройки – свидетельства подъема купечества как класса. Граждане Вероны, которые жили и работали около Адидже, теперь переселялись в постоянно растущие пригороды, в то время как в центре города во множестве строились дома для богатых. Во Флоренции тоже так, вспомнил Пьетро: у всех преуспевающих синьоров имеются усадьбы в предместье, однако в последние годы каждый считает своим долгом отстроить дом непосредственно в городе. В Вероне особенным спросом пользовалась земля в районе, который на севере огибала река. Маленькие частные дома сносились, на их месте вырастали трех– и четырехэтажные особняки с балконами, оранжереями и лепниной. У семейства Монтекки тоже был великолепный дом неподалеку.
На одном из балконов появился молодой человек лет двадцати, широкоплечий и мускулистый. Пьетро сразу его узнал – на свадьбе Чеччино делла Скала молодой человек оплакивал свои шансы найти невесту в Вероне.
«Бонавентура, друг Чеччино», – вспомнил Пьетро.
Некогда изящная бородка Бонавентуры была теперь сальной и клочковатой. С его открытого дублета свисали нарядные ленты, сверху же он накинул домашний халат из тяжелого красного полотна с парчовыми вставками. Однако дорогую материю покрывали пятна, видимо, от жирного мяса и вина. Шляпа сидела косо. Темные кудрявые волосы, влажные от пота, словно в июльский день, сбились и спутались. Несмотря на холод, камича была расстегнута чуть ли не до пупа. Пот заливал Бонавентуре глаза. Казалось, он как минимум спасается на балконе от пожара.
В руках Бонавентура держал кусок ткани, когда-то бывший женским платьем, вероятно, очень красивым – лавандового цвета, с серебристой нижней рубашкой, со вставками из тончайших кружев. Однако теперь великолепной гамурре [48] недоставало одного рукава, а на лифе красовалась прореха.
Пробежав по балкону, Бонавентура с криком: «Она недостойна моей жены!» перебросил гамурру через перила, на радость толпе.
В тот момент, когда Бонавентура разжал пальцы, на балкон, визжа, выскочила молодая женщина. На ней было платье кремового цвета – не менее изысканное, чем то, что выбросил Бонавентура; возможно, даже лучшее ее платье. Впрочем, кремовому платью досталось еще больше, чем лавандовому, парившему теперь над толпой в окружении снежных хлопьев. От пояса ткань покрывала густая грязь, парча местами оторвалась – полоски ее жалко свисали с лифа. Прическа женщины была под стать наряду – огненно-рыжую копну волос кое-как скрепляли несколько шпилек. В волосах каким-то чудом сохранились крохотные цветки апельсина. Женщина бросилась с балкона за платьем, совершенно не задумываясь о собственной безопасности. Бонавентура успел схватить ее за талию и тем спасти от падения под ноги зевак, с нетерпением ждавших продолжения семейной сцены.
48
Гамурра – женское платье с отрезным лифом.