Котельная номер семь
Шрифт:
– То по кочегарке мечется, то на лестнице сиднем сидит, - сказал Сережечка.
Несмотря на перемену во внешности и настроении, вели они себя так, словно за время их отсутствия ничего существенного не произошло. Как будто отлучились по нужде и вернулись. Или за порцией питья сбегали. И ни возни за стенами, ни поджога уборной, ни вертепа со свистопляской не было. Из карманов полушубка Данилова торчали бутылки с коктейлем.
– Слезай, слезай, - повторил Данилов и тряхнул лестницу.
– У тебя в печи потухло.
Павел, помня о предыдущем падении, крепче вцепился в крюк. Подумал, не удрать ли
– Ну вот, принимай обратно гостей. Растопыривай объятья, - сказал Данилов, распахивая свои. Но не дождавшись ответных, с размаху хлопнул Борисова по спине, так что Павел присел: затекшие ноги держали его еще не вполне твердо.
– Не знаю, что уж вам там, на лестнице, грезилось, - сказал Сережечка.
– Богатое, но больное воображение бывает присуще трусам и подлецам. Не помню, кто из ваших сказал: трус никогда не бывает один.
'Из н а ш и х?
– мелькнуло у Павла.
– Кто бы это мог?'
– С глюками не бывает полного одиночества, - перефразировал Сережечка предыдущее высказывание.
– Так это мне что - грезилось?
– Павел еле выдавил из себя этот вопрос.
– Это у тебя голова гниет, - сказал Данилов.
– Голова начинает первой гнить, а умирает последней.
– Да но ведь... там...
– Полно вам нервничать. Везде искать исчадий, пугаться и нас пугать, - сказал Сережечка.
– Ну, сгорел Отхожий Дворец... Первобытные бытовые условия сделались еще первобытней, только и всего.
– Я вижу, он пока что в прострации, - сказал Данилов.
– Дай-ка лопату, коллега.
Он открыл топку и принялся довольно ловко швырять уголек, беря на лопату ровно столько, чтоб не ссыпалось на пол, но и не мало, чтоб лишних движений не делать зря.
– Это ничего... Дело привычное...
– бормотал Данилов, в то время как Павел пытался отнять у него лопату. Неловко было ему, что этот пришлый работает вместо него. Данилов от него уворачивался.
– Мы, кочегары... сливки общества... золотые слитки его... пополняем прииски преисподней... греем галактики... Нам кочегары очень нужны... работа какая хошь... повременная... сдельная... с перерывами на аперитив... и посмертный почетный знак 'Кочегар качества'...
Он подгреб то, что все-таки уронил - получилось не больше лопаты - и швырнул в пекло. Прикрыл дверцу.
– Вот так...
Удивительно вел себя телефон. Он был виден в открытую дверь, но Павел старался не обращать на него внимания, устав от странностей этой ночи. Аппарат словно бы ожил - изгибался, раздувался, корчился - будто пытаясь самостоятельно что-то сказать, но был безъязыкий, или, наоборот, изо всех сил противясь нахлынувшему. Наконец не выдержал и заверещал так, что Данилов лопату выронил, а Сережечка бросился к нему со всех ног.
– Да. Да, - сказал он.
– Да, нашли.
– В интонациях его голоса, да и в позе самой, угадывалось почтение. Сдержанное, без подобострастия. Диктуемое субординацией. Данилов тоже подобрался и выправил нос на своем насесте, поспешно взглянув на себя в зеркало.
– Последний. И последующие за ним. Вывихнуться?
И холодом веяло... Но несмотря на то, что его почти заморозило, Павел спросил:
– Так вы... Это все-таки... кто?..
– Тс-с-с...
– приложил палец к губам Данилов.
– Это шеф позвонил. Такой суперсупостат, что и не вышепчешь. Велит поскорее тута заканчивать. Он бы и сам пришел, да ножка крива.
– К...кто?
– Бес в пальто. Неопознанный небесный промысел - вот кто. Мы же его покорные слуги. Ликбез - слыхал? Ликвидация безобразий, - пояснил он.
Сережечка тем временем положил трубку и взглянул на Борисова как-то совсем не по-здешнему. В чем заключалась нездешность его взора, сказать было трудно. Но Павел очень явственно эту постустороннесть почувствовал.
– Это сразу разумом не понять, - продолжал рассекречиваться Данилов.
– Непонятное невероятно. Мы же вероятны вполне. Можешь считать, что мы Исполнительный Комитет. Можем что-нибудь для тебя исполнить - арию или танец, 'Сударушку' или 'Дубинушку', например.
– Он даже сплясал для наглядности.
– Понял теперь? Не понял...
– Налей-ка, брат, за успех, - сказал Сережечка.
– Новеллу про голую бабу слышал? Воспринял?
– спросил Павла Данилов, выливая в два стакана коктейль.
– Есть, видишь ли, догадка, что ты тоже сунул свой совок. Что этот инцидент, наводящий на выводы, и к тебе имеет касательство. И твои скромные похождения, вернее, слухи о них, куда надо дошли. Нет, зря я расписался в своем расположении к тебе.
– А я бы не стал расписываться, я б погодил, - сказал Сережечка.
– Впрочем, есть версия, что сей кочегар в процессе надругательства не участвовал, а только пиджаки подстилал. Не взяли в долю. Поэтому близко не подходил, приставал на расстоянии. Если он эту версию нам подтвердит, то может рассчитывать на смягчение участи.
Он поправил на шее шарфик и продекламировал не относящиеся к делу стихи, следуя, очевидно, традиции - сопровождать начало каждого нового возлияния четверостишием.
– Буря мглою небо кроет
Бык Фома корову кроет
Кутюрье пиджак кроит
Голь на выпивку троит...
– Алексерг Пушкин, - отрекомендовал Данилов.
– Присоединяйся третьим к нам, машинист. Чем стоять в проеме двери, глядя на нас со сдержанным ужасом.
– Он протянул Павлу стакан.
'Это что-то невероятное, - встряхнул себя Павел, отворачиваясь от предложения.
– Я сплю?'
– Нихьт дринькен, - сказал Данилов, поднимая стакан. Видимо, таков был его тост.
– Прозит, - отозвался Сережечка и закусил языком выпитое. Это была латынь.
– De omnibus dubitandum.
– Все подвергать сомненью, - перевел Данилов.
– Принцип материалистической философии. А то может случиться так, что черта примешь за провинциального фокусника, а жабу за телевизор или табурет.
Что-то шевельнуло воздух. Словно поверьем повеяло. И Павел вдруг поверил поверью, и с обреченностью понял, кто на самом деле они, эти гости - заморские, заоблачные, запредельные. Страха особого не было. Скорее наоборот: он не то чтобы спокойствие обрел, но стал чувствовать себя уверенней, как только в вопросе с этими двумя пришлыми появилась какая-то определенность.