Котельная номер семь
Шрифт:
Потухшая головешка, сопровождаемая криком: 'Нихьт шиссен!', влетеа в окно, ударилась о котел и забился птицей, которая, пометавшись - Павел дважды отмахивался от нее, когда она проносилась совсем близко - выпорхнула в окно. В дверь опять что-то грохнуло, потом ударило в стену и рассыпалось искрами. Это раздосадованный Сережечка, крича что-то немецкое, разбрасывал останки уборной.
Телефон звонил, и уже давно, заливался валдайскими колокольцами, которые начинали сердиться. Павел бросился в бытовку на его обозленный зов, обрадовавшись тому, что есть у него это средство коммуникации, что обнаружилась с
Войдя, он бегло и почти непроизвольно взглянул в зеркало - идентифицировать себя, убедиться в собственной подлинности - и зеркало не отказало ему, но наряду с безумным кочегаром, измазанным сажей, отразилась в его амальгаме какая-то нечисть, корчила рожи из-за плеча - так что лучше бы и не взглядывал. Схватив трубку, он оглянулся, но за спиной, разумеется, никого не было.
– Котельная номер семь!
– хотел, было, отрапортовать Павел, но голос его пресекся.
В трубке слышалось чье-то сопенье да осторожные потрескивания, как если бы где-то провода линии пересеклись и обменялись искрами, или забрался жук под мембрану и никак не мог выбраться.
Разумеется, не это лишило дара речи Борисова. Связь у нас до сих пор оставляет желать лучшего. И ничего сверхъестественного в сопении и потрескивании не было. Но голос не давался ему. Павел вдруг стал нем. Не мог извлечь даже мычания. Не исключено, что и с абонентом на том конце провода творилось тоже самое. Так, обоюдно сопя, они занимали линию почти минуту. У Павла даже мелькнула дикая мысль, что сопящий абонент на дальнем конце провода - это сам Борисов и есть. Павел в смущении положил трубку. Оглядел стол. Обе бутылки из-под коктейля были пусты, несколько банок с закуской вскрыты, одна - опрокинута и пуста.
За стенами котельной несколько успокоилось, однако раздавались еще отдельный вкрики.
Телевизора нет. Обломки табурета на полу у стены. Он присел на оставшийся, но тут же вскочил: звонок взвизгнул, словно, свинья которой хвост накрутили.
Хвост... Ремень валялся у лавки. Он его поднял, положил на стол.
– Да?
– осторожно сказал Павел в трубку. Заклятье снято. Возобновилась речь. Язык - он пошевелил им - бодро ворочался.
– Да!
– сказал Павел более радостно.
– Ты там чо... б...дь... нас расхолаживать... уснул б...дь...
– Голос был сиплый, часто срывался, переходил в невнятный неразборчивый хрип. Но кое-что разобрать было возможно. Отчетливо проступала враждебность.
– Да! Да! Это котельная!
– обрадовано закричал Павел.
– Кто? Я? Полностью с вами согласен! Сейчас поддадим!
– Ну, ты давай...
– сказал жилец более миролюбиво. Очевидно, подобной реакции со стороны кочегара он не ожидал и несколько растерялся. Готовность Павла исправить положение, вместо того, чтоб послать, ошеломила его.
– Ну... А то сам понимаешь... Бить тебя придем... Соберемся все недовольные...
– Приходите, конечно, - сказал Павел, радуясь живому общению. Перспектива избиения от себе подобных его даже устраивала.
– А насчет температуры не беспокойтесь. Сейчас нагнетем.
За спиной возникло сопенье. То же, что в трубке, и даже с потрескиваниями. Он развернулся всем телом - нет опять никого. Раздался стук - и опять за спиной. Оглянулся - бутылка упала. Наверно стол покачнул. Он не дал ей скатиться
За всей этой мистической суетой и сумятицей он совершенно забыл об ужине. Впрочем, его арматурщики съели. Он к нему даже притронуться не успел. Но голод давал себя знать. Верно, все калории вышли с холодным потом. Извиваясь и приплясывая от нетерпения, что отдаленно напоминало танец голодного живота, он придвинул к себе банку с консервированными языками, чертыхнувшись на очередной телефонный звонок.
Одной рукой он взял трубку, а другой почти механически вынул из банки язык, сунул в рот. Язык оказался скользкий и едва ль не живой. Ибо сам проскользнул ему в горло и далее - в пищевод. Не пришлось даже глотать его внутрь себя.
Занятый этими ощущениями, он не сразу сообразил, что ругань в его адрес у левого уха принадлежит мастеру.
– Да-да, - сказал Павел.
– Согласен значит?
– смягчился мастер.
– Ну вот. А то жалуются на тебя. Температура, то, сё. А у некоторых дураков - дети. Холодно им ползать по полу.
– Детям спать уж пора, - сказал Павел.
– Пора, - согласился мастер.
– Но некоторые еще ползают. И мне спать не дают. Ты там часом не пьян? Ну-ка дыхни.
– Что, в трубку?
– А куда же еще?
– Ну...
– А ты дыхни...
Павел дыхнул. Мастер на том конце провода замер, словно принюхивался. В трубке уже не поскрипывало, но посторонние звуки присутствовали, словно работала восточная радиостанция. Дикторша лепетала что-то неведомое на незнакомом неземном языке, не по-нашему, по-кассиопейски, или на наречии мумми-троллей, быть может. Речь ее напоминала повизгиванье. Бренчала струна.
– Ты вот что. Сходи сними показания. И доложи. Я подожду, - велел мастер.
Температура была несколько ниже заявленной, давление же было в норме. Самописец продолжал пописывать, извилистое слово, что вышло из-под его пера, теперь напоминало 'ханум'.
– Добавь градусов, - распорядился мастер, когда Павел вернулся и доложил.
– А очки те же держи. И не дай бог, опять меня тревожить начнут жильцы. Будь здоров.
– Яволь.
И только повесив трубку, Павел сообразил, что забыл пожаловаться на напарника. Который так и не объявился, кинув его на волю непонятных существ. Доложить же о существах он побоялся. Вышел к котлам.
Звуки снаружи стихли. Ни треска пламени, ни возгласов поджигателей. Прежде чем приступать к поднятию температуры, Павел подтянул к окну лестницу, стоявшую в дальнем углу и изредка используемую для ревизии и ремонта котлов. Выглянул - и едва с лестницы не упал: в непосредственной близи от него, на высоте окна, то есть метрах в трех над землей, завис параллельно земле, распластав руки, покойник. В том, что это покойник, хоть и хорошо сохранившийся - сомнений не было. Взгляд его был застывший, остановившийся, и на Борисова мертвяк почти не глядел. Только когда его колебало потоком воздуха, взор его равнодушно скользил по амбразуре. Уж это не тот ли участковый - милицейская форма намекала на это - о смерти которого от первых морозов Данилов упоминал? Которому перед смертью тоже баба явилась во всей своей наготе?