Котельная номер семь

Грим

– Щекотливое положение, - пояснил Сережечка.

– Да в чем же колоться мне?
– забеспокоился Павел.
– Я эту бабу впервые только сегодня увидел. Да и то неживую уже.

– Все вы одним миром мазаны, - сказал Сережечка.
– Забулдыги-собутыльники, зачеркнутые человечки. Даже время коротаете одинаково - за лопатами.

– А может как-нибудь смягчить его участь? Просто прогнать отсюда и всё, - предложил Данилов.
– Он потом сам пропадет в отрыве от производства.

'Они меня принимают за кого-то другого. Тот факт, что я был знаком с теми тремя, еще

ничего не говорит о моем соучастии. В этом, в этом ЩП... С чего они взяли? Какие пиджаки? Кто подстилал? Меня подставили. Я здесь вообще ни при чем'. Как им объяснить, что это не он, что он так не мог, что до сего дня в этом районе города вообще не был?

– А думаешь, я был?
– сказал Данилов, при этом взглянув на Сережечку, у которого в единстве места сомнений, кажется, не возникало.

– Может и в Елизарова вы попали точно с такой же точностью...
– сказал Павел.
– И в других. Надо ж взвешенно вмешиваться, а не наобум.

– Нет, как держится! Как отрицает от себя вину! Как естественно изображает невинность!
– вскричал Сережечка.
– Конкурент! Народный артист! Орденов ему и медалей! Станиславского третьей степени!

– Но я же не... Я докажу! Дайте же шанс!

– Нет у меня больше шансов. Все роздал, - сказал Сережечка.
– Мы больше не подаем надежд.

– Да, но должны быть улики, - не уступал Павел.
– Кодекс, статьи, параграфы. Презумпция, наконец. Нельзя же на голом месте обвиненье выстраивать. Мочить репутацию...

– И то...
– иронически поддержал Павла Данилов.
– Не стрелял невинных по подвалам. Депутатом не был. Польшею не владел.

– Вот только Польшу не надо на меня вешать.

Павел начал понемногу догадываться, что он и эти двое его оппонентов находятся на разных уровнях понимания. Что простая человеческая логика на них не действует, она неубедительна для них, а римское право в глазах этого судилища не имеет никакого авторитета. Алиби не принимается во внимание, а о презумпции и речи не может быть. При чем здесь, черт возьми, Польша?

От безысходности у него защемило под ложечкой, а из груди вырвался стон.

– Прямо стон с того света. Тебе бы порнофильмы озвучивать, - сказал Данилов.

– Господи, пойми и помилуй, - воззвал Павел

– Понять, а потом - простить?
– сказал Сережечка.
– Это неготично.

– Помиловала тебя милиция, - сказал Данилов.
– Теперь мы тебя миловать будем. Теперь, брат, отменить тебе наказанье нельзя. Эта новость уже по всем каналам прошла. Это подлое телевидение разнесло по всему свету. И опровергнуть нет никакой возможности. Только превратить в жаб все телевизоры. Уничтожив заодно спутник телетрансляции.

– Но там не было насчет жертв. Не припомню я, чтоб там жертвы упоминались, - сказал Павел, делая непроизвольный шажок к выходу и едва не упав в проеме дверей, забыв про ступеньки, ибо под ноги не глядел.

– Двери надо закрыть и заклясть, - своевременно заметил его порыв Сережечка.
– Неизвестно, каких еще импульсов от него ожидать.

– Двери я запер уже, - сказал Данилов.
– Запломбировал и забубнил бубнами. Стена, я пробовал, крепкая.

Нечего и пытаться пробить ее лбом. Только зря контузишь себя.

– Это древнее готическое помещение еще крепко стоит, - подтвердил Сережечка.
– Придется попотеть, чтоб стереть все это с лица земли.

Лестницу Данилов отнял от стены и переломил пополам, прыгнув на нее с кучи угля.

– Да вы что, гады!
– возмутился Павел порчей имущества.
– Телевизор - ладно. Уборная - хрен с ней. Но лестница тут при чем? Гады нечистые!

– Это кто тут нечистые?
– оскорбился и одновременно удивился Сережечка. Видимо, за нечистого себя не считал.
– Это он кого оскорбил?
– обратился он за разъясненьем почему-то к Данилову.

– Тебя,- сказал тот, хотя оскорбленье касалось обоих.
– Да ты на себя посмотри, - обернулся он к кочегару.

– Ну, держись, кочегар, - сказал Сережечка, удалив удивленье с лица, заменив его выраженье враждебным.
– Пора приступать с пристрастием. Да будь я четырежды нечист, будь я проклят три раза на дню, если прямо сейчас не возьмусь за возмездие. Давно с селенитами не сражался? Где мой меч-колдун-кладенец?

Сережечка двинулся на него

– Покажи ему, брат, - подстегивал и подстрекал Данилов.
– Пусть докажет, что он гладиатор, а не гладиолус, блин.

В иных случаях, о которых Павел в газетах читал, достаточно раскинуть руки крестом, чтобы нечисть поколебать. Павел раскинул, и Сережечка остановился. Но смутил его, похоже, не крест.

– Глянь, твой хвост у него...

Павел совсем забыл про ремень, который все еще был намотан на его правую руку. Но теперь этот ремень действительно выглядел, словно хвост, и даже на месте пряжки - с кисточкой, а его свисавший конец хищно подрагивал.

Создавалось впечатление, что боялся артист не столько креста, сколько хвоста. Возможно, были у них с хвостом старые счеты.

Рука с бывшим ремнем сама собой вдруг взметнулась вверх, словно подброшенная внешней силой - Павлу почудилось, что это хвост руководит ее действиями, а не наоборот - и резко упала вниз, рубанув воздух, который хвост со свистом рассек. Сережечка успел защититься папочкой, кожа которой лопнула и обнажила желтый картон.

Артист попятился.

– Достал ты меня, кочегар. Я мог бы быть сейчас далеко отсюда... Мог бы сидеть, например, в опере, слушать ораторию или оркестр. А не терять время на склоки с тобой, - бормотал Сережечка.
– Сейчас... Погоди минуту... Немного терпения - и ты труп.

Павел отвлекся на Данилова, который вел себя странно. Пыхтел, плевался, делал колдовские пассы, потом трижды обернулся вокруг своей оси, крича нечто нечеловеческое. Павел и удивиться не успел, как столь эффективный в драке с Сережечкой хвост обратился прямо в его руке в уд. Он с испугом и отвращением разжал руку, но чтоб не оставаться совсем безоружным, схватил с кучи угля лопату, в то время как уд, словно уж, скользнул в какую-то щель.

– То с пенисом на нас он бросается, то с хвостом, - сказал Данилов.
– Вооруженный до зубов, в отличие от нас, вооруженных только зубами. Лопата, вишь, теперь у него.