Козельск - Могу-болгусун
Шрифт:
десятков воев должна была ощетиниться оружием возле моста и увидел, что она
заняла оборону по его бокам. Тогда он, не сбавляя хода, завернул коня к
середине равнины, увлекая за собой ратников, успевших сплотиться в единый
кулак, и заставляя этим маневром повернуть голову мунгальской лавины за
ними. А когда ее передние ряды помчались наперерез отряду, снова отвернул к
реке, заставив их повторить маневр. Мощный поток мунгальских всадников, летящий за лучшими воинами орды, не сумел сразу перестроиться, он понесся
дальше, рассыпаясь по равнине как горох и оставив кешиктенов один на один с
козлянами. Вятка направил скакуна на ордынца в богатых доспехах, это был
толстый мунгалин с брезгливым выражением на блиновидном лице, широкая
стрелка, опущенная с серебряного шлема, едва прикрывала плоскую переносицу с
вывороченными ноздрями. Узкие глаза с приподнятыми у висков краями выражали
ненависть, они источали беспощадность, делавшую каменными складки вокруг
оскаленного рта с гнилыми зубами. Выступающий подбородок с редкой
растительностью утопал в скаладках жира под ним, он опирался на грудь, прикрытую чешуйчатой кольчугой. Ордынец сидел в седле как вкопанный, обхватив толстыми коленями коротких ног бока мохнатого коня с большой
мордой, щерившего зубы, выбить его оттуда было практически невозможно.
Тысяцкий подумал, что надо было подобрать возле юрты и дротик, чтобы бросить
его издалека, заставив врага поменять уверенность на морде на беспокойство, а теперь такое право было у мунгалина, которым тот собирался
воспользоваться. Но нехристь, подскочив на расстояние броска, вдруг швырнул
дротик на землю и выхватил из ножен кривую саблю, рябое лицо расплылось в
радостной улыбке, словно к нему подогнали породистого скакуна.
– Урусут, урусут.., кху, кху! Менгу, урусут! – осклабился он, осаживая
коня и останавливаясь напротив Вятки. – Алыб барын, тысацнык, дзе-дзе!
Вятка собрался было обрушить саблю на бармицу, прикрывавшую короткую
шею мунгалина, но сдержал удар и в упор уставился на него. Вокруг
разгоралась сеча, уже слышался звон клинков и первые крики раненных, но ни
один из воинов с обеих сторон не заходил в круг, в центре которого
остановились оба противника. Скоро и сеча принялась стихать, словно
остановленная по повелению того, кто обладал большой властью, воины стали
стекаться к месту поединка воевод, указанному его величеством случаем, разделенные узким проходом. Тысяцкий стряхнул напряжение, он повел глазами
вокруг, начиная осознавать, что перед ним не простой мунгалин, а носитель
высших знаков отличия в орде. Об этом говорили серебряные доспехи с шлемом, к которому был прикреплен рыжий конский хвост, и такие же стремена со
шпорами на красных сапогах с высокими каблуками. И вдруг понял, отчего
ордынец расцвел как маков цвет в летнюю пору, его обрадовало облачение
урусута, в котором он тоже усмотрел знаки высшей власти. Для воина орды было
величайшим почетом срубить голову урусутскому воеводе и преподнести ее, насаженую на копье, великому Бату-хану. Значит, пришло время для подарка от
княгини Марьи Дмитриевны, обязанного теперь сыграть непростую роль в
поединке Вятки с важным ордынским военачальником. Он презрительно
усмехнулся:
– Дзе, тугарин, дзе, это хорошо, что мы с тобой сошлись, но ты бы не
торопился ухмыляться, – повертел он клинок в руках. – У нас молвят – не след
делить шкуру медведя, пока он шастает по лесу.
– Дзе, дзе, урусут! – бестолково покивал противник головой, примериваясь саблей для удара. – Уррагх, монгол! – Вот и славно, а то вы норовите все по змеиному, – расправил Вятка
плечи, трогая повод коня. – За Русь!
Сабли скрестились в воздухе, пробуя на прочность металл и крепость
запястий воинов, лезвия со скрежетом заскользили друг по другу, пока не
дошли до упоров на ручках, поединщики почти соприкоснулись лбами. Вятка
вперил зрачки в продолговатые и черные щели ордынца, клокотавшие дерзкой
яростью, и ничего там больше не разглядел. Не было в глазах противника ни
смысла, ни любопытства, ни другого чувства, а вскипала там одна ярость, залившая кровью крохотные белки, изломавшая до неузнаваемости черты желтого
лица, больше похожая на животную. Стало ясно, мунгалин ничего не знает ни о
благородстве, ни о пощаде, ни тем более о справедливости, он привык к одному
в отношениях с людьми мерилу действий-к безнаказанности. Вспомнились
рассказы старых дружинников, в которых они сравнивали чагонизовы орды с
тьмами прузей, плодящихся на лету и пожирающих все на пути, оставляющих
после себя лишь пустыню. Они уже подтвердили сказанное – вокруг Козельска, столицы многолюдного удельного княжества, в живых не осталось ни одного
посадского, решивших на беду переждать смуту под басурманами, как опустели
дальние и ближние погосты, замолкли в лесах птичьи трели и звериные голоса.
Правы оказались сбеги, погибла Русь, подпавшая под ордынскую пяту, вряд ли
она теперь возродится. Это обстоятельство, давно известное козлянам, повернулось в душе у Вятки другим концом и ударило по жилам, вызвав протест, схожий с протестом молодого мужика против незванной смерти, он напружинил
мышцы и отбросил от себя звероподобного ордынца, не ставящего ни во что