Красные курганы
Шрифт:
– Не пять звездочек в Лас-Вегасе, – осмотревшись, заметил он мрачным дружинникам и Бурунче, которые его сопровождали. – Но очень даже ничего. Жаль, что без лоджии и этаж цокольный, а так вполне.
– Колдует, – опасливо шепнул один из дружинников Бурунче, комментируя последние слова князя, и они быстро удалились.
Оставшись один, Константин тяжело брякнулся на широкую лавку и горько усмехнулся.
– Ну, ты прямо как Ленин, – сказал он сам себе. – Все по тюрьмам да по тюрьмам. К тому же впереди тоже явное повторение ленинского пути светит. И поеду я в Швейцарию, – протянул он и закрыл глаза.
Подумать было о чем. Хотя Швейцарии в этих думах не было. Даже на самом последнем плане.
И возжелаша князь оный, диаволом томимый, отдати всю Русь пресветлую под гнет тяжкий латинян еретических, но изобличиша онаго в черных ево помыслах князья светлые и упредиша оные. Грамотку же тайную от папы Римского огласиша и вопросиша Константина и не бысть у него ответа, стояша он нем, яко дуб. Князья же, спеша на рать, затвориша онаго в поруб, порешив долю резанца решити опосля.
Правду рекли мужи древни умудрены: «О побезах супостатных да не вознесешися никогда ж, ниже величание стяжеши о ратнических победах». Князья же, слово забыв и крест, кой оные целоваша, роту принося, Константина в проруб посадиша, измыслив, якобы он решиша от веры православной отпасти и в латинство перейти, но то бысть лжа голима.
Что на самом деле произошло в Киеве, сказать со всей определенностью трудно. Академики Ю. А. Потапов и В. И. Мездрик считают, что рязанский князь был бессовестно оклеветан остальными, которые, придравшись якобы к тому, что Константин решил перейти в латинскую веру, заточили его в поруб.
Настораживает только обстоятельство, что произошло это сразу после захвата Прибалтики и многочисленных встреч рязанского князя с латинским духовенством и с датским королем Вальдемаром.
Не исключаю того факта, что он действительно имел с ними переговоры на тему, чем именно они смогут ему помочь (люди, корабли и т. д.), если он поменяет веру. Произошло же это, когда он совсем отчаялся взойти на царство, будучи избранным остальными князьями, то есть мирным путем.
Допускаю, что разговоры о перемене веры Константин затеял исключительно в целях обмана или усыпления бдительности того же епископа Риги Альберта, ведь зачем-то он пришел под Кукейнос и Гернике и, как пишет Генрих Латыш, с мирными целями. То есть выходит, что все эти беседы начались у рязанского князя еще до его нападения на Прибалтику.
Но как бы-то ни было, а нашлись какие-то документы, скорее всего, тайная переписка Константина, попавшая в руки русских князей, которые воспользовались ею в своих целях.
Мое предположение превосходно подтверждают и летописи, в которых говорится, что рязанскому князю в ответ на эти обвинения сказать было нечего, а летописец Пимен с чрезмерной горячностью настоятельно утверждает, что они ложные, но не приводит никаких доводов в подтверждение своих слов.
Глава 19
Когда судьба против
Что бы ни было завтра с тобою,
Ты завета держись одного:
Никогда не сдавайся без боя
И не бойся – нигде, никого.
А поруб, как это ни парадоксально звучало, самому Константину пошел на пользу. С каждым днем пребывания в нем рязанский князь все ощутимее набирался сил и энергии, столь необходимых ему сейчас. Он даже сам себе удивлялся. Когда надо было бороться и пытаться что-то исправить – безнадежно сник, зато теперь, оказавшись чуть ли не у последней черты, ощутимо шел на поправку.
Правда, произошло это не сразу. Поначалу, особенно первые пару дней, он только молча принимал то, что приносил этот карикатурный еврей, почти не ел и все время лежал в каком-то оцепенении.
Мойша неоднократно пытался с ним заговорить, но князь никак не реагировал на эти попытки. Лекарь не сдавался, заходил то с одной, с другой стороны, меняя темы и даже саму тональность бесед.
Перелом наступил на третий день. Мойша, как обычно, что-то очень долго говорил, но потом выдохся. Осторожно усевшись на край лавки, где лежал Константин, он, всплеснув руками, сказал напоследок:
– Я таки удивляюсь тебе, княже. У тебя вдруг появилась такая замечательная возможность все обдумать, вспомнить все события, которые с тобой приключились, и оценить их по-новому, с высоты прошлого и пережитого, а ты лежишь и любуешься этим дубовым потолком. Спору нет, это очень хороший потолок, и дуб тоже отличный. Такой дуб продержится сто лет и запросто переживет наших внуков, если они у нас будут, но мне почему-то казалось, что у тебя есть думы поважнее. Или нет? Тогда я тебе предлагаю для начала обдумать то, что скажу я, точнее, не я, ибо у бедного Мойши нет такого количества мудрости. Я только повторю то, что сказал незабвенный Гиллель, [148] который умер больше тысячи лет назад. Когда он умер, по нему плакали не только евреи, но и те, кто хоть раз видел его или говорил с ним. А сказал он так: «Если не я за себя – то кто за меня? А если я только за себя – то кто я? И если не сейчас – то когда?» А теперь я ухожу, а ты подумай, княже, над теми словами, кои он произнес.
148
Гиллель – знаменитый еврейский законоучитель, живший в I в. до н. э. Выработанные им семь правил герменевтики легли в основу позднейшей раввинской письменности. Он старался примирить веления закона с изменившимися условиями жизни. Главным в его учении считается этическая проповедь, в основе которой лежит любовь к ближнему. Известен его ответ язычнику, желавшему познать основу еврейского учения в самое короткое время: «Что тебе неприятно – того не делай ближнему. Вот и весь закон, а все остальное – лишь его толкование». Он прославился своей праведной жизнью, кротостью и незлобивостью.
И он ушел, а Константин подумал. Потом снова подумал. И еще раз, но уже применительно к самому себе.
«В конце-то концов, ничегошеньки не изменилось, – рассуждал он. – Даже если друзья и вправду погибли, – хотя я все равно до последнего буду верить в то, что оба выжили, – я-то остался. И я, и Рязань, и Русь, и татары где-то там в степи. Жизнь все равно продолжается, и если я буду жить не только за себя, то надо сделать все, что возможно, потому что и впрямь – если не сейчас, то когда. А уж получится или нет – дело третье. Зато буду знать, что сделал все, что мог. И вообще, что-то ты, дядя, сопли распустил. Так не годится. Пока у тебя вынужденный отпуск образовался – думай, и крепко думай».
Вот с того времени он и пошел на поправку, причем очень резко.
Одно время его даже сомнения взяли: а не наркотиками ли его случайно лекарь пичкает? Решил осторожно выведать у словоохотливого еврея, как да что, да чем он его лечит. К тому же пора было выбираться из этого деревянного мешка, а возможность наладить связь с волей оставалась одна-единственная – лекарь.
– В колдовстве обвинить хочешь? – глянул тот на него уныло, услышав вопрос.
– Нет, просто понять хочу. Уж очень хорошо мне помогают твои лекарства, – пояснил Константин. – Ты, Мойша, не обижайся. Я ведь только интересуюсь.
– Ну, если так, – вздохнул тот и полюбопытствовал: – А как я тебе поясню, если у всех у них названия мудреные, латинские? Ты латынь-то ведаешь? – посмотрел он искоса на князя, и тревожный огонек блеснул в его слегка выпуклых темных глазах.
– Нет, – покачал головой Константин.
Лекарь молча развел руками.
– Ну, если интересно… – протянул он. – Беру я два золотника [149] хуракида зеленнуса…
Константин насторожился.
– Затем добавляю к нему один золотник вискиса маряшкиса и смешиваю их с десятью почками [150] кумараса гундовиса, истолченными в ступке.
149
Золотник – первоначально означал золотую византийскую монету, но к XII в. стал обозначать исключительно меру веса, составляющую 4,27 г.
150
Почка – мера веса в Древней Руси. Составляла 171 мг, т. е. в золотник входило 25 почек, или 100 пирогов, самых мелких единиц веса.