Кремлевский Папа
Шрифт:
Мне хотелось обнять и поблагодарить его за такое участие в нашей судьбе. Сам ус
покаивал, велел не отчаиваться – в жизни все бывает. Он в свое время отведал ссылки, сибирского мороза. Мне запомнился его рассказ о том, как у ссыльных месяцами не было еды. И он думал, а не зажарить ли товарища по партии? При этом на нас посматривал, какое впечатление произведет на нас его рассказ. Я ни с того ни с сего расплакалась. Сам посмотрел на меня и спросил: «Тебе товарища по партии жалко, да?» Вас жалко, сказала я тихо.
еря, – так поживи хоть сейчас, поживи…»
Выпили за тех, кто осчастливил нас. Валя под столом толкала меня коленкой, шептала: «Давай попросим, давай попросим…»
Я знала, о чем она хотела просить… С горем пополам мне удалось высказать просьбу. Сам сразу насторожился, посмотрел на Мавра. Тот пояснил: « Да это они обращались ко мне по поводу ареста их мужей. Я дал распоряжение. Проверяют»
. Сам дал
указание: «Разберись! Чтоб нэ адын в
олос нэ упал с их головы! Лично разберись!» Потом помолчал, добавил: «Иначе шкуру с тебя спущу! Понял?» И постучал трубкой по столу. «Решим, решим. Завтра же займусь», – пообещал Мавр. Сам начал рассматривать вина, которые были на столе, называть, какие еще не пили. Часы пробили полночь. Мавр захмелел, водил близоруко носом у стола, потом встрепенулся, сказал нам: «Надо спеть. Сможете?»
Валя порядочно выпила, предложила спеть страдания. Мавр сразу насторожился. Наши благодетели переглянулись, пожали плечами. Мол, что ж, давай страдания. Валя поднялась из-за стола, вышла на середину зала, запела:
Сталин Троцкого спросил:
«Где ты ступу заносил?»
Троцкий Сталину сказал:
«Я колхозникам отдал –
Пусть колхозники толкут
Да лепешки пекут».
Ой, ра-ра-ра-ра…
Сталин, Троцкий, качай воду,
Коммунистам дай свободу!
Коммунисты голытьбой
Ходят летом и зимой…
Ой, ра-ра-ра-ра…
Мавр сверкнул стекляшками пенсне, сказал со злостью: «Довольно!
» Потом извиняющимся тоном обратился к Самому: « Они перепутали аудиторию… Понесло не туда».
Сам молча размял сигарету, натолкал в трубку, закурил и продолжа
л молчать, думал. Конопатое
лицо сделалось серым, желтые глаза сузились. Он спросил: « Это такие страдания поют у вас?» Валя молча кивнула головой. Сам сказал Мавру: « А ну-ка налей им покрепче
чего-нибудь! Чтоб помнили». Мавр засуетился, налил. Чувствовалось неладное. Тоста никакого не было. Я проглотила вино. Люстра поплыла перед глазами, закружилась голова, появилась слабость, веки отяжелели, захотелось спать. Сопротивляться слабости не было никаких
сил, я уронила голову на стол…Утром я очнулась
в незнакомой комнате.
Рядом со мной на диване лежал
полуголый мужчина и колол усами мою щеку… Я все поняла и заплакала. Он начал гладить меня по голове, успокаивать, при этом говорил тихо: «Ах, это коварное вино! Ах, это Цинандали! Берет исподтишка! Хоть плачь…» Я рыдала и не могла успокоиться. А он молчал, смотрел в потолок. Потом резко повернулся ко мне и ска
зал: «Хватит дурочку строить! А то определим в настоящую турму! Узнаешь, что такое…»
Мне нечего было сказать. Я не знала, как быть, кому жаловаться за позор и унижение, за обман и слезы. Он долго лежал молча, чувствовал свое неприличие, затем, не сказав ни слова, оделся и вышел. Чуть позже заскочил Мавр, спросил строго: « Ты хорошо себя вела? Хорошо?» Я молча стояла у окна. Слезы меня душили. Во дворе видно было, как суетилась охрана, подавали машины. Наши ухажеры собирались уезжать. «Ты не пер
еживай,– наклонился к моему уху Мавр,– все устроится, все будет хорошо. Главное – чтобы Он остался доволен. Его надо поддержать. Он много пережил за последнее время…» Я осталась одна. Смотрела сквозь решетку во двор, размышляла о происшедшем, о злой черной ночи. Сердце мое плакало. В голову лезли самые страшные мысли. Жить не хотелось… Тут откуда-то появилась Валя. Я уловила е
е потухший взгляд, спросила: и тебя – тоже? Она заплакала. Мы обнялись. Обнялись и плакали навзрыд под аккомпанемент уезжавших машин
…
V
… На улице стояла по
луночная темнота. Охваченный
неожиданной утратой город
, тонул в великом горе. Народ страдал и не мог еще до конца осмыслить тяжелую утрату.
В комнате Анатолия горел свет.
– Работает? – спросила Настя, кивнув на приоткрытую дверь.
– Работает, – вздохнула Вера. – То, что он культей нацарапает за ночь, мне, этот, разбирать и отпечатывать на машинке. Понапихает одного марксизму, этот, терминов непонятных, ломаю, ломаю голову, никак не пойму, иду к нему разбираться. И лекции ему, и статьи,
и рефераты чертовы – все перепечатываю вот этими руками. Дел по самое горло. Лето придет – огород и дача. Мотаюсь из одного края в другой. Выращиваю на
Конец ознакомительного фрагмента.