Кремлевский Папа
Шрифт:
Она пошла проверять дверь в кабинет, вернулась, сообщила:
– Он ведь на одно ухо почти, этот, не слышит – контузия у него, так что всё нормально. Н
о ты, Насть, меня ошарашила! Такое приснится, так испугаешься насмерть, А тут, этот, ты рассказываешь ужасы и даже не морщишься.
– Сама меня за язык тянула. Расскажи да расскажи. Вы что на воле н
е жрете друг друга?
– Мы в научном
акого нет. Боже у
паси!
– Кому ты рассказываешь, Вер! Среди ученых поголовный каннибализм. Они же поедом едят друг друга! Я-то знаю.
– Не слышала
такого…
– Вот начнете защищаться – услышишь. Завистники появятся, изуверы, анонимщики, сплетники, жалобщики.
– Такого Толя не допустит. Он их культями затолкает. Он же один на танки шел! Ему нечего бояться.
… Настя, я подумала, а если бы тебя, так, как ты говоришь, этот, пришили,– спросила со страшной гримасой на лице Вера.
– Могли бы и меня, но я до того худая была, так за время лагерей да скитаний по тайге высохла, что навару из меня никакого. А Нюрка была справной,
на складе долго работала, мясо
жрала, падла! Вот мы ее и порешили…
– Ты, Насть, хоть покаялась, прощения, этот, попросила у Господа?.. За такое…
– Нет, не буду я ни у кого просить прощения.
Господь меня не защитил в свое время, такую жизнь мне устроил, что врагу не пожелаешь. Вся судьба моя изломана, жизнь, молодость загублены! Теперь я должна на коленях стоять и каяться? Нет! С
колько я в лагерях молилась, просила о помощи, но он для меня ничего не сделал. Обижена я на него…
– Ты совсем другая стала. От тебя, от весёлой моей подруги,
ничего, этот, не осталось.
–
Из ада я вышла, Вера. Тебе хорошо: муж есть, квартира, дом – полная чаша, а у меня ничего, и сама в бегах нахожусь. – И губы её мелко задрожали. – Хочу иногда поплакать, а слез нет. Всё выплакала. Бесчувственная стала.
Домашняя наливка начала забирать. Настя уставила с
умеречный взгляд в запотевшее окно и затянула тягуче, тоскливо:
Кто в тюрьме не был, судить не может,
Скольких она ужасов полна.
Бедная девочка, кто тебе поможет?
Чашу горя выпьешь ты до дна…
– Тише! А то Толя услышит!–
А Настя, перекипая в тревожных раздумьях, продолжала:
Часовой, девчонку успокойте,
Чтобы ей не плакать, не рыдать.
Дверь темницы шире приоткройте,
Чтобы ей свободу увидать.
IV
Слышно было, как из крана монотонно капала вода, пыхтел керогаз. От нахлынувших воспоминаний Настя застонала, протянула с надрывом:
– Ничего ты в жизни не видела, ничего!
– Это я-то не видела? – с вызовом спросила подруга. – А на торфоразработках кто два сезона отпахал
? Кто, этот, вкалывал в болотах, в грязи, этот? Я там чуть было, эти, копыта не отбросила!
– Вот и ты заговорила моим языком, нашим, общим. – И Настя обняла подругу.
– Да у тебя, Насть, одни косточки остались. А была справная.
– Справная, когда у отца и матери жила, горя
не знала, а когда попала в живодёрню, так откуда ему, жирку, завязаться. Я должна найти своих мучителей и
решить!..
– Как, этот, «
решить»? – спросила Вера со страхом.
– Ножичком по горлышку…Чик-чирик! Падлой буду, но найду и отомщу! Мне убить человека – раз плюнуть… Стюфляев,
гад! Ликвидирую!…
– Ты только, этот, не ругайся по-черному. Мне уши выворачиваются от твоих слов.
– Как же тут не ругаться? Жизнь они нашу с Колей загубили, сволочи! Допрашивал и шил дело паскуда Скрибис, а судил Стюфляев. Вот я их сейчас разыскиваю. Я их
тоже без суда и следствия ножичком по горлышкам…
Представляешь, Вер, через три недели после свадьбы мне говорят: «Полезай, Настя, в воронок!» За что? Привезли на вокзал, посадили в ваг
он с решетками. В вагоне такие
же, как и я, были и помоложе. Пристроилась я в уголке, жду своей участи. Думала так: выдержу пять лет, приеду домой, Колю освободят, и мы заживем снова счастливой жизнью.
Как мы любили друг друга!.. Эх!.. К утру привезли
нас на какую-то неизвестную станцию. Поступила команда «На выход!» Затолкали в машины и повезли. Везли долго. К обеду высаживают у здания, смахивающего на санаторий.