Крест и посох
Шрифт:
Не забыл помянуть и про мудрость князя, но основной упор сделал на его сердечность и доброту:
А холопы тож будто дети мне, Дети малые, беззащитные, И в обиду их никому не дам, Отведу беду, разгоню печаль…Константин аж засмущался — до чего же хороший дядька из него получился, прямо хоть сейчас всего цементом облепить и на постамент.
Концовка была назидательная для всех присутствующих, напоминая мораль басни. Стожар призывал не тянуть до смертного часа, ибо не всегда
Только в этом случае они будут удостоены всяческих почестей и благ.
Естественно, посмертно, как это и водится в христианстве, то бишь на том свете. Наверное, чтобы никто не смог проверить, воздали праведнику по заслугам или забыли бедолагу перед райскими воротами.
И над гробом [33] тогда не бурьян прорастет, Не сорняк какой, не крапива злая, А цветок златой на холме том взойдет, Князю тропку во мгле к богу в рай освещая.33
Так тогда на Руси называли могилу.
Последний раз ударил Стожар по гуслям, последний звук стих уже в тишине, а молчание еще царило под куполом шатра, и взгляды всех присутствующих по-прежнему были устремлены на Константина.
Выражали они разное, от неприязни до уважения, но удивление чувствовалось во всех без исключения.
И впрямь чудно — рядом с ними сидит человек, про которого сложена песня. В первый раз такое.
Обычно-то в былинах и прочих сказаниях поют про Илью Муромца и иных богатырей, да и князья все больше из тьмы веков, то есть давно усопшие, вроде Владимира Красное Солнышко, а тут вот он, рядышком, на лавке, рукой тронуть можно.
Наконец тишину прервал голос окончательно опьяневшего Святослава:
— Я тоже хочу… цветок золотой.
— Так он над гробом твоим взойдет, — тихонько заметил Ингварь.
— Нет, я не над гробом, я сейчас хочу, — заупрямился Святослав, вызвав поначалу сдержанный и негромкий смех присутствующих, который постепенно усиливался, пока не раздался голос хозяина пиршества:
— За то, что поначалу ты пел, Стожар, плата тебе — шелепуга добрая да сидение долгое в моем порубе, дабы ума поприбавилось, но опосля ты вовремя поправился… — Глеб сделал паузу, крутя в руках золотой кубок.
— Это не я поправился, это князь Константин, — с достоинством возразил гусляр. — И не в песне, а в жизни своей. И ума у меня — ты уж не серчай, княже, — не приметил я, чтоб поприбавилось. Сколь было при мне, столь и осталось.
— Ты говори, да не заговаривайся. Ну да ладно. Иные даруют тебе кубки из серебра, от меня ж получи из золота. Знай мою щедрость.
И красивый кубок, до блеска начищенный расторопными слугами, полетел к ногам Стожара. Гусляр, наклонившись, ловко поймал его, вежливым поклоном поблагодарил хозяина и попросил о передышке.
— Ну что ж, — разрешил Глеб, — присядь, подкрепись малость, да на медок не налегай больно, тебе ведь сегодня еще много песен спеть придется. — И видя, что гусляр озирается, куда бы примоститься, потому что на лавках сидели и без того тесно, ткнул пальцем в сторону Константина. —
«Недоволен Глеб», — подумал Константин, старательно двигаясь, чтоб освободить немного места для гусляра, и прикидывая, с чего начать разговор про гранаты.
Но не успел еще Стожар сесть на лавку, как в шатер ворвался всклокоченный, тяжело дышащий Епифан.
— Княже, Рязань горит! — выпалил стременной, обращаясь, как они ранее и условились, исключительно к Константину.
Все повскакивали со своих мест, но Глеб оказался возле печального вестника первым. Схватив его за грудки, он заорал, брызгая слюной:
— Как горит?! Откель проведал?!
— Скакал мимо, вот и видал. А где точно, не ведаю — издаля смотрел. Углядел только дым черный, столбом стоящий. Видать, вся занялась.
— Та-ак, — протянул Глеб, обвел взглядом всех гостей, задержавшись чуть-чуть, самую малость, на Константине и незаметно подмигнув ему. — Та-ак, — повторил он.
Глаза его помутнели, налились кровью, и было заметно, как он еле сдерживает себя.
— Немедля гонцов к граду моему заслать, — кивнул он одному из слуг, и тот сразу же выскочил наружу.
— Медов на столах мало! — рявкнул он в сторону еще двоих, и те тоже опрометью выбежали из шатра.
— А вы садитесь, гости дорогие, — принялся Глеб вновь рассаживать князей и бояр, и когда те наконец уселись на свои места, продолжил тихим голосом, медленно разматывая при этом крученую веревку, обвивавшую главную опору шатра — большой столб, вырезанный из орешника: — Не мыслю, что она просто так возгорелась. Мнится мне, что то ковы злобные ворогов моих, кои мира на Рязани не хотят, на меня покушаются да на друзей моих. Велика их подлость. Выждали, пока я уеду подальше, дружину свою уведу, да град подпалили, чтобы людишек безвинных крова лишить, все добро их в огне изничтожить.
«Вот оно, началось, — в ужасе подумал Константин. — Ах я балда. Своими руками все ускорил. И что теперь делать? Как исправлять?!»
Мысли лихорадочно заметались, но он нашелся, вставил словцо:
— Не иначе как соседи из Владимиро-Суздальского княжества постарались, — попытался он перенацелить гнев Глеба, однако понапрасну.
— Э-э нет, брате, — отверг тот подсказку Константина. — Ворогов оных куда ближе искать надобно. Да токмо просчитались они. — Он начал постепенно повышать голос: — Не бывать этому, ибо ведаю я лики их смрадные и дела их гнусные. И месть моя страшна и ужасна будет, ибо я всем своим смердам, да умельцам разным, да купчишкам, да слугам, как гусляр в песне сказывал, аки отец родной. И ныне заступлюсь я за них, погорельцев сирых да убогих, заставлю сполна уплатить за все содеянное. — Он с силой дернул за веревку, после чего наверху раздался громкий хлопок, и исступленно завизжал, выхватывая из ножен меч: — Бей их!
В следующее мгновение началось нечто невообразимое.
Умело рассаженные Глебом его и Константиновы бояре, выхватив мечи, принялись рубить своих недавних соседей по столу. Те, ничего не понимающие, толком даже не защищались.
Видя, что все планы в одночасье рухнули, Константин, не вынимая меча, кинулся к Глебу.
— Опомнись, ведь они же братья твои! — заорал он, обхватив его руками и не давая нанести очередной удар по Ростиславу, брату пьяного Святослава.
— Уйди! Пусти! — рычал Глеб, пытаясь вырваться из крепких объятий. — Уйди, иуда! Забыл про уговор?!