Кристальный пик
Шрифт:
— Умолкни, — буркнул тот, стряхивая с помятой одежды листву.
На сколько бы судьба не разлучала нас с Солом, — на пятнадцать минут, час, день или неделю, — каждый раз при виде него я чувствовала себя так, будто вернулась домой из долгого путешествия. Вот и сейчас первым рефлексом было коснуться его, проверить, в порядке ли он, помочь выбрать из волос тот сор, про который он напрочь забыл, оторопев, когда увидел у меня в руках попискивающую птицу. Но...
— А теперь верни мне Хозяина! — взревела Дагаз неистово и затопала аметистовые цветы босыми ногами, точно капризный ребенок, заставив всех четверых отшатнуться от нее в сторону. — Я выполнила твои условия, Бродяжка!
— Еще не все, — сказала я и услышала
Птица не колыхнулась, будто решила, что если притворится мертвой, то я брошу ее и отстану. Только золотые глаза с маленькими расширенными зрачками вращались, внимательно следя за каждым моим движением. Наощупь тельце ворона напоминало камень, до того напряженным он был, пока я не погладила его еще раз и не прижала к себе, на этот раз уже полюбовно, в качестве обещания.
— Извини, — прошептала я ворону, когда мы все выдвинулись во главе с покорившейся Дагаз вперед. — Так нужно. Я не причиню тебе вреда.
Солярис, зашагавший рядом, хмыкнул, будто бы я несмешно пошутила. Наверное, он знал, что мне ни за что не хватило бы духу придушить ворона, как я грозилась сделать это Дагаз. Ведь пускай характер у него и был скверный, — судя по тому, что на моих ладонях алели полосы от когтей, — он не заслуживал смерти. А я уж точно была не той, кто мог бы принести ее кому-либо, кроме Красного тумана.
— Как тебе удалось приручить ее? — спросил Солярис тихо, придерживая меня под локоть, чтобы я не оступилась в темноте. Пускай та больше не лишала зрения, сейд Дагаз, — или же ее умение находить с садом общий язык, как его находила с Рубиновым лесом Хагалаз, — все еще освещал его недостаточно. Однако я все равно заметила, куда Сол смотрит — на шерстяную нить, обвитую вокруг птицы поводком. Очевидно, в плену у деревьев он прекрасно лицезрел все, что происходило со мной и Тесеей внизу.
— Не знаю, — ответила я. — Не думаю, что я к этому вообще причастна. Она как-то сама...
— Не она сама и не ты, а Разрушительный град, чтоб ее Дикий драл! — донеслись до нас с Солом проклятия Дагаз, и мы подняли головы, чтобы увидеть, с какой ненавистью в черных глазах она косится на мою нить через плечо. Собрав во рту слюну, она сплюнула ее нам под ноги с характерным звуком и ускорила шаг. Ей настолько не терпелось поскорее довести нас до цели, забрать свою птицу и распрощаться, что это были первые и последние слова, которые вечно зубоскалящая Дагаз произнесла с тех пор, как я ее «пленила».
Так, в тишине, нарушаемой иногда лишь привычным ворчанием Кочевника, несущем наши тыквенные огни, прихваченные на всякий случай, мы преодолели еще несколько лиг. А сад все не редел и не заканчивался... Тянулся и вдаль, и вширь, будто бесконечный, как жизнь богов, которые были похоронены в его истоках. Мой любопытный взгляд то и дело падал на клумбы аметистовых цветов, которых становилось все больше и больше вокруг с каждым часом. Они следовали за нами, поворачивались, провожая взглядами павших и нерожденных, от которых свербело в затылке и между лопаток. Вскоре земля под нами начала вздыматься, образуя холм, и по мере того, как мы всходили на него, в саду становилось светлее. Только свет этот не был ни солнечным, ни звездным — он был холодным и голубым, как талый лед.
И вместе с этим светом, идущим откуда-то из-за деревьев, к нам пришел вой.
— Тесея!
Кочевник побросал все тыквы и кинулся к сестре, схватившейся за голову и повалившейся на тропу ничком. Нить на моем мизинце снова зашевелилась, но не сжалась, как прежде, а наоборот ослабла. В следующую же секунду, учуяв это, встрепенулся ворон, пытаясь ускользнуть. Смиловавшись, я разжала пальцы и выпустила его в распростертые объятия Дагаз, которая тут же отбежала от нас на безопасное расстояние и, оказавшись еще выше на склоне, загоготала.
— Говорила же, что она идет! — завела та свою безумную песнь по новой, но в этот раз говорила она вовсе не с нами. — Только такая пройдоха и могла посметь тыквы ваши себе присвоить! Накажите ее, Бродяжку, накажите!
Ледяной свет потускнел, заслоненный фигурой воющей волчицы, вышедшей из чащи. А затем рядом с ней показалась женщина в волчьей маске из червонного золота.
8. Волчья стая в совином доме
«Сколько творцов, столько и богов». Эту пословицу слышал каждый житель Круга, хотя бы раз бывавший в неметоне на песнопениях вёльв, ведь расписывать неметоны божественными портретами могли сразу два, а то и три живописца одновременно. Так, Волчья Госпожа, бывало, изображалась на одной стене девой, а на другой — старухой; седовласой и рыжей; в белоснежных шкурах и в доспехах. Иногда фигура у нее была худой и острой, как рыболовный крючок, а иногда она имела тело круглое как луна, через которую неустанно взирала на земную твердь одним глазом. Волчья Госпожа была воплощением всего женского и запретного, потому она могла быть какой угодно, за исключением двух вещей — волков, окружавших ее, и такой же волчьей золотой маски. Ни то, ни другое художники не имели смелости изменить, ибо волки — дети ее, а маска — единственный лик, который смертные заслуживают видеть.
Сейчас же, глядя на Волчью Госпожу воочию, возвышающуюся над нами с пологого холма, я понимала, как далеки были людские творцы от истины, и что как бы ни стремились они воплотить ее божественность в холст или камень, все, как один, были обречены на провал. Потому что госпожа не была ни девой, ни старухой — она была женщиной зрелой, в том самом возрасте, когда детей уже не на руках нянчишь, а на коленках. Она не была ни рыжей, ни седой, а скорее что-то между, когда мудрость оседает на корнях снегом, но к кончикам еще вьется дикий огонь. И ни шкуры, ни доспехи Госпожа не носила тоже — только плащ из добротной овчиной шерсти, выкрашенный минералами в цвет тех сумерек, что вились над верхушками фиалковых деревьев. Из-под него выглядывала одежда хорошо сшитая, но тоже самых простых покровов, без всяких излишеств вроде тех самоцветов и бисера, кои всегда увенчивали одежду мою. Фибулы и ремни объединяли хангерок с юбкой и сыромятными штанами под ней в единый многослойный костюм, одновременно и женский, и мужской. Такой же «половинчатой» была прическа Волчьей Госпожи, — выбритые виски и длинные косы с осколками жемчуга в них, — и даже ее голос, легко разгоняющийся с хриплого шепота до воя такого же гулкого, какой был у ее волчицы.
— Кто вы? — спросила она, когда ее рука легла волчице на оскаленную пасть, и вой тотчас же утих. — Что делаете здесь, в моих садах? Кем посланы и с какой целью?
Кочевник подхватил бессознательную Тесею на руки и отпрянул назад, Мелихор и Солярису за спину, пряча ее от пытливого взора, который чувствовался даже сквозь непроницаемую маску из злата. Точно так же чувствовался и колючий мороз, исходящий от Госпожи — он напоминал, что ее прозвали не только Матерью сейда, но и Матерью холодов. Она будто вела за собой зиму точно так же, как вела и волков, чьи глаза вдруг засветились в темноте между деревьями со всех сторон. Ни морд, ни тел, ни хвостов видно не было — только горящие взгляды, которые моргнули и снова потухли, стоило Госпоже сделать шаг вниз со склона.