Крот против оборотня
Шрифт:
В голове ударили набатом слова ротного командира, который вбивал и вбивал в головы своих солдат-десантников слова, что «никто, кроме нас», что «ВДВ – Возможно Двести Вариантов, и все надо учесть». Закалка бойца спецназа ВДВ, подкрепленная ненавистью к преступникам, взяла свое. Он собрал в кулак тренированную волю, сконцентрировался на своей ненависти, замкнул ее в своей голове в тугой комок. Удары продолжали сыпаться на него, но напряженное, как бетонная плита, тело уже почти не чувствовало боли.
Осатаневший Марк изрыгнул матерное ругательство, выхватил из кармана зажигалку и присел рядом с Антоном на корточки. Схватив его за волосы, рванул голову к себе и с брызгами
– Я тебя, суку, живьем сожгу, по частям жарить буду! Говори, падла!
Он еще раз рванул пленника за волосы и поднес зажженную зажигалку к его подбородку. Кожа мгновенно покраснела и сморщилась, в воздухе запахло паленым. Но Антон, ослепленный ненавистью, почти не чувствовал боли от ожога. Она была где-то там, внутри, как раскаленная плазма, она заполняла его всего и рвалась наружу с яростным дыханием, через выпученные безумной ненавистью глаза.
Марк держал огонь у подбородка Антона несколько секунд и смотрел в его глаза. Вдруг он отшатнулся и выронил зажигалку. Животный ужас охватил его, как будто перед ним был не человек, а страшное неизвестное животное, возможно, неземного происхождения. Этот странный, непостижимый, светловолосый парень не чувствовал боли, не боялся. Он лежал связанный, избитый, но он был сильнее Марка с его подручными, он был выше, он давил на психику, пугал.
– Дьявол! – непроизвольно вырвалось у бритоголового.
Он попятился спиной к двери, машинально и нелепо вытирая лоб и не сводя глаз с Антона, с его страшного, перекошенного ненавистью лица.
– Кол в тебя осиновый забивать… пули серебряные… – пробормотал Марк и выскочил из подвала.
За ним испуганно выскочил бледный как полотно Шлепок. Парни, помогавшие Марку, пятились, как будто боялись повернуться к Антону спиной. Наконец заскрипели ржавые петли, захлопнулась дверь, и в подвале воцарилась ватная тишина.
Антон обессиленно уронил на пол голову, почувствовав боль в затылке. Все-таки разбил я его, подумал он с сожалением. Но вскоре боль в затылке забылась, потому что во всем теле стала просыпаться и заполнять его тупая, ноющая боль, а подбородок нестерпимо горел живым огнем, и хотелось заорать от этой боли. Антон стиснул зубы, закрыл глаза и стал представлять лицо мамы. Он попытался говорить с ней, успокаивать ее, убеждать, что скоро приедут оперативники Борисова и вытащат его из этого подвала. Ничего страшного, ему даже не больно. А потом он стал вслух рассказывать, как они могли бы здорово съездить на море, как и собирались когда-то. Какая, к черту, боль? Эти пинки и ожоги – боль? А вы видели свою маму в гробу? Нет, не старушку, которая угасала от непосильной тяжести лет и болезней, а молодую красивую женщину, которая так любила жить, у которой было столько совместных планов с подрастающим сынишкой! Не видели? А он видел. Вот она где – боль, вот где нестерпимое жжение адского пламени, вот где отчаяние и страх. Он всех зубами порвет на мелкие клочки! Жизнь положит на то, чтобы их всех достать, одного за другим, чтобы вычистить эту землю от мерзости, гнили, гадости…
Ненависть придавала сил, она помогла отогнать головокружение и вернуть ясность зрения. Извиваясь ужом, Антон подполз-таки к стене и умудрился сесть, прижавшись спиной к кирпичам. Ничего, думал он, «наружка» зафиксировала мое похищение, ничего – продержимся. Не родился такой упырь, который меня сломает. Надорветесь, кровавым дерьмом изойдете!
Постепенно навалилась усталость, глаза стали закрываться. Боль во всем теле и обожженном подбородке притупилась, стала ощущаться как какое-то общее давление, как общий ушиб. Голова стала тяжелой и потянула
Сколько он был без сознания, Антон не знал. Все так же откуда-то сверху еле пробивался через какие-то щели солнечный свет. Нельзя было даже определить, на сколько сместилось солнце. Когда его посадили в машину, было начало девятого утра. Ехать могли час, час он мог валяться тут до допроса, отходя от укола. Еще час или два сейчас, после допроса. Итого около четырнадцати часов? Долгонько Борисов едет со своими орлами. Сколько же еще держаться?
Потом Антон подумал о том, что же его вывело из состояния обморока. В критической ситуации все рефлексы заработали с новой силой, значит, где-то на подкорке сработал сигнал, который и привел его в чувство. Догадка оказалась правильной, потому что через несколько секунд снова заскрипели ржавые петли двери, послышались какой-то шум, женские вскрикивания, ругань. Потом свет заслонили чьи-то фигуры, а потом случилось то, чего Антон совсем не ждал. Все оказалось очень и очень плохо.
Первым на свет перед Антоном вышел Слепень. Сутулый, с ласковой миной на морщинистом лице, он выглядел бы совсем добрым дедушкой, если бы не виднелись из-под рубашки наколки на его руках и груди. Сплошной синий узор, рассказывающий о его видении мира, его отношении к нему, о его философии, личном статусе, воровской карьере, отбытых сроках и тому подобном.
– Вот, Антошенька, – проговорил Слепень, сокрушенно крутя головой, – так вышло, что выхода у тебя теперь и нет совсем. Давай-те, ребятки, ее сюда.
Антон сморщился, поняв все. Очень не хотелось выдавать лицом свои чувства, но они были сильнее его. В подвал втолкнули Анну Славину. Была она босиком, черная юбка была грязной, как будто женщину тащили по земле, половина пуговиц на блузке была оторвана и почти оторван один рукав. Антон видел исцарапанную кожу, бежевый лифчик и заплаканное лицо несчастной жертвы. И даже волосы на ее голове торчали так, словно за них ее тащили. А может, так и было, потому что Анна обессиленно рухнула на колени, оперевшись о пол руками.
– Вот, – не глядя на нее, качнул Слепень головой, – привезли мы ее тебе, чтобы ты свой выбор сделал. Жалко бабу, а что делать, ведь на кону много чего стоит. Ты заруби себе на носу, Антошенька, что, если ты на наши вопросы отвечать не будешь, мы ведь ее, голубушку, на твоих глазах на куски резать начнем. Ты сможешь такое зрелище выдержать? Я вот не смогу, уйду сразу. А тебе придется глядеть… И ты ведь все расскажешь, мил-человек, все до последнего словечка, а только ее-то уже не спасешь, куда ж она с отрезанными руками, ногами… может, и грудями…
Анна отшатнулась от него и упала на пол. Ее живо подняли и подтащили, волоча по полу ногами, прямо к Антону.
– Вот-вот, – покивал Слепень, – помилуйтесь немного тут… на прощание. А чуток попозже мы и начнем. Так-то вот…
Он вышел первым, кряхтя и покашливая, за ним, одарив Антона недобрыми взглядами, вышли Марк и все те же двое его помощников. Анна подползла на боку к стене и поджала под себя ноги в рваных колготках, как будто к ним подбиралась вода или змеи. Дверь грохнула наверху с такой силой, что в полу отдалось колебаниями почвы, как при землетрясении. Она вздрогнула, зажала уши руками и с ужасом посмотрела на Антона.