Кровь и лед
Шрифт:
Из всего этого вытекал главный вопрос, к которому так или иначе приводили размышления, — как наиболее эффективно провести спасательную операцию?
Она была сопряжена с серьезными трудностями, но положение усугублялось тем фактом, что он совершенно не представлял их конечной цели. Допустим, ему удастся-таки отыскать Элеонор и вызволить из плена, но где потом на этом скованном льдом континенте они будут искать убежища? Синклера охватило полнейшее отчаяние, точь-в-точь как в то ясное октябрьское утро в Балаклаве; сейчас он ощущал себя словно на краю пропасти. Впрочем, он быстро напомнил себе, что успешно пережил
Тем более что на его стороне есть некоторое преимущество, мрачно рассуждал он.
Перед Синклером стояла кружка свежей тюленьей крови, точно кубок с кагором, а рядом лежал томик поэзии, который путешествовал вместе с ним из Англии в Крым, а теперь вот сопровождает в ужасной ледяной глуши. Он открыл книгу на первой попавшейся странице — бумага пожелтела и сделалась жесткой, как пергамент, — и начал читать…
Одни, один, всегда один, Один среди зыбей! И нет святых, чтоб о душе Припомнили моей. Так много молодых людей Лишились бытия: А слизких тварей миллион Живет; а с ними я.Любого другого человека подобные строки ввергли бы в еще большее уныние, но ему они были как бальзам на душу. Кажется, только поэт понимал весь ужас положения, в котором Синклер оказался.
Собаки завыли, и Синклер отрезал сала от лежащего на столе тюленя и швырнул куски в проход. Лайки с громким лаем, усиленным эхом, бросились к подачке, царапая когтями по каменному полу и оттесняя друг друга от еды.
С высокого стула позади оскверненного алтаря Синклер обвел взглядом свои пустые владения. Он представил китобоев, которые некогда сидели на этих лавках. Их лица перемазаны жиром и сажей, а на грязных одеждах темнеют пятна засохшей крови. Мужчины теребят в руках шапки, а их взоры устремлены к этому самому алтарю, где священник рассказывает им о прелестях загробной жизни и несметных богатствах, ожидающих на небесах в качестве компенсации за тяготы и лишения, которые они испытывают каждый день. Китобои сидят в Богом забытой церкви с простым и грубо выструганным распятием, посреди ледяной пустыни, окруженные площадками для разделывания туш, варочными котлами, горами потрохов и костей, и слушают сказочки про белые облака и золотистое сияние солнца, про безграничное счастье и вечную жизнь. Про царство, в котором не будет места смердящим живодерням, и… Синклер задумался. В общем, кто его знает, какую там еще лапшу им вешали на уши.
В этом смысле китобои мало отличались от Синклера, которого тоже оболванили басенками про славу и героизм. Когда лейтенант лежал на соломенном тюфяке в казарменном госпитале, снедаемый нарастающим и совершенно необъяснимым желанием, он совершил поступок, о котором впоследствии сожалел очень долго, но уже не мог ничего исправить. Жажда крови, проявившаяся после укуса дьявольского создания на поле брани в Балаклаве, оказалась неодолимой,
Турки причислили бы его к «пр о клятым». И Синклер, что греха таить, не стал бы возражать против такой формулировки.
Как бы там ни было, на следующий вечер, когда Элеонор пришла его проведать, Синклер чувствовал себя явно окрепшим. Почти что заново родился. Он снова мог нормально дышать, зрение обострилось, да и мозги, кажется, полностью прочистились.
Вот, значит, что испытывают люди, ставшие «проклятыми», думал лейтенант.
А в лице Элеонор он, напротив, уловил какую-то нехорошую перемену, заметил, как ему показалось, начальные проявления загадочной крымской лихорадки. Ею успело переболеть огромное число его сослуживцев, так что симптомы недуга лейтенант знал назубок. Опасения подтвердились, когда Элеонор вдруг, пошатнувшись, вывернула на пол суп, после чего санитары под руки вывели ее из палаты. Следующий вечер, когда вместо Элеонор к нему пришла Мойра, выдался самым мучительным.
— Где Элеонор? — требовательно спросил он, приподнимаясь с пола на локте.
Даже такое движение причинило боль. Синклер подозревал, что при падении с лошади поломал ребро или два, но переломам ребер особого внимания не уделялось, а методы лечения, которыми пользовались местные хирурги, наверняка его просто убили бы.
— Элеонор сегодня отдыхает, — сказала Мойра, старательно избегая взгляда Синклера.
Она опустила на пол тарелку с еще теплым супом и кружку мутноватой воды.
— Скажи правду, — потребовал он, схватив ее за рукав.
— Мисс Найтингейл решила, что ей необходимо восстановить силы.
— Она заболела, я прав?
Девушка нервно заморгала и, протерев передником ложку, молча положила ее в тарелку с супом.
— У нее лихорадка? Насколько далеко все зашло?
Мойра сдавленно всхлипнула и отвернулась.
— Ешьте суп, пока не остыл.
— Да к черту суп! В каком она состоянии? — От мысли, что произошло непоправимое, у него зашлось сердце. — Скажи, что она еще жива!
Мойра кивнула, легонько промокая слезы носовым платком.
— Где она? Я должен ее увидеть.
— Это невозможно. — Мойра покачала головой. — Элеонор в отделении для медсестер, а в обычную палату ее не переведут.
— Значит, я пойду прямо туда.
— И застанете ее в таком состоянии… Элеонор бы этого не хотелось. К тому же вы ничем не сможете ей помочь.
— Ну, об этом уж мне судить.
Он отбросил рваное одеяло и вскочил на ноги. Но мир вокруг него поплыл — грязные стены, засиженные мухами кисейные занавески, искалеченные тела, лежащие неровными рядами на полу. Мойра схватила его за талию и помогла удержать равновесие.
— Вы не сможете туда дойти! — воспротивилась она. — Физически не сможете!
Но Синклер не сомневался в собственных силах, да и был уверен, что Мойра его поддержит. Он запустил руку за импровизированную подушку из кучи соломы и извлек мундир, весь помятый и перепачканный грязью, но уж какой был. Мойра нехотя помогла ему одеться, и лейтенант шатающейся походкой побрел к выходу. Дверь вела в бесконечно длинный коридор, мрачный и переполненный пациентами.
— В какую сторону?