Крупные формы. История популярной музыки в семи жанрах
Шрифт:
Другой ответ можно назвать “ответом Долли Партон”: она считала, что музыка кантри – это прежде всего культурная идентичность, нечто, живущее глубоко внутри любого, кто вырос и сформировался в соответствующей среде. Относительно недавно я брал интервью у Моргана Уоллена, кантри-хитмейкера, выступающего с конца 2010-х, который рос на радиоформатных рок-группах вроде Breaking Benjamin и Nickelback. “Нет, с музыкальной точки зрения это не было моим главным источником вдохновения, – сказал он мне про кантри. – Но, когда я взялся сочинять песни, они сами собой зазвучали как кантри! И я подумал: ну ладно, видимо, я буду петь кантри, потому что это та жизнь, которая мне знакома”. Жанр кантри сохранил своеобразие отчасти потому, что сам термин означает нечто большее, чем просто музыка: это характеристика демографического среза, группы людей, которые отличаются белым цветом кожи и которым не очень комфортно жить в городской среде, даже если они в ней живут (Уоллен вырос в крошечном городке Снидвилл, штат Теннесси, хотя позже его семья переехала в более крупный город Ноксвилл). Нередко слово “кантри” использовалось как приблизительный синоним других, в основном, пейоративных терминов – таких, как “деревенщина”, “реднек”, “лапоть”. И нередко именно социальная идентичность позволяла артистам вроде Долли Партон (или Моргана Уоллена) свободно пересекать стилистические границы. Если кантри – это культура,
Третий ответ – наименее идеалистический из всех и, видимо, самый близкий к верному. Барбара Мандрелл, певица, мочившая орешки в кока-коле, имела идеальное кантри-реноме: она с детства слушала старые “сельские” пластинки и умела здорово играть на слайд-гитаре. Но успеха она добилась в 1970-е и 1980-е годы с софт-роковыми балладами, став ярчайшей представительницей поп-кантри. Ее Нэшвилл – это, с одной стороны, тот самый Нэшвилл, который бесстыдно заигрывает с мейнстримом. Но с другой стороны, ее Нэшвилл – это Нэшвилл в самой гибкой и продуктивной своей разновидности; музыка Мандрелл изыскивала способы соединять кантри со звуковыми приметами других жанров – с соло на саксофоне, с партиями синтезатора, со сценической хореографией и кабаретными монологами между песнями. Мандрелл знала, что некоторые слушатели считают ее музыку неаутентичной, – она вспоминала, как на фестивале в Лондоне получила откровенно прохладный прием от слушателей, видимо, ожидавших выступления в более старомодном стиле. Однако в автобиографии она призналась, что гордится той ролью, которую сыграла в эволюции жанра. “До определенной степени, – писала она, – кантри-музыка – это просто то, что в тот или иной момент популярно в Нэшвилле и на кантри-радиостанциях”.
Кантри стремится потрафить своим слушателям даже больше, чем другие жанры – самая престижная награда в жанре неслучайно называется “Эстрадный артист года”. Поэтому Мандрелл, как и многие другие представители кантри-мейнстрима в последние 50 лет, пристально следила за радио-плейлистами и хит-парадами Billboard. И поэтому же ее собственные кантри-хиты часто подмигивали поп-мейнстриму. Однако, стремясь угодить публике, она оставалась привержена кантри-идентичности – и то же самое справедливо и для многих других артистов. Наоборот, с особым вниманием относясь к поклонникам, кантри-певцы и деятели рекорд-бизнеса склоняли слушателей не просто к лояльности, а к клановости – строили вокруг себя целое кантри-сообщество. Подобно тому, как R&B исторически означал музыку, сделанную темнокожими артистами для темнокожих слушателей, термин “кантри” относился к музыке, сделанной белыми артистами для белых слушателей – на протяжении лет эта “белизна” в основном акцентировалась в творчестве кантри-музыкантов подспудно, но иногда и вполне открыто. Разумеется, речь не шла о всех меломанах белой расы: жанр обращался к совершенно конкретной белой аудитории и высказывался от ее лица. Некоторые песни звучали как голос респектабельного американского мейнстрима, другие скорее напоминали бунт против мейнстримной респектабельности – у лучших представителей жанра, как правило, есть композиции обоих типов. Но абсолютно все кантри-музыканты осознавали, что у этой музыки существует хорошо узнаваемая и весьма влиятельная аудитория. И большинство из них признавали, что кантри – это именно то, что эта аудитория хочет услышать.
С годами победил именно этот, третий вариант ответа на вопрос “что такое кантри” – жанр до сих пор живет и здравствует потому, что так считают его слушатели. Но споры о том, кто достоин считаться кантри-исполнителем и как эта музыка должна звучать, не утихают и сегодня. Многие популярные кантри-группы позиционировали себя в противовес тому или иному представлению о кантри-мейнстриме – как Гарт Брукс, который презрительно отзывался о поп-кантри, хотя и сам по-своему развивал именно это направление. В какой-то момент суперзвездами стала группа Dixie Chicks, а потом они оказались изгнаны из кантри-пространства; эта история напомнила другим исполнителям об ограничениях, с которыми им все еще необходимо иметь дело. Тейлор Свифт – одна из самых успешных кантри-певиц в истории, но ее карьерная траектория со временем увела ее и из Нэшвилла, и из плейлистов кантри-радиостанций. А в 2019 году малоизвестный темнокожий певец, известный как Лил Нас Экс, покорил мир песней “Old Town Road”, звонкой танцевальной диковиной, ставшей одним из мощнейших хитов в популярной музыке – трек вызвал дебаты о том, заслуживает он того, чтобы принадлежать к жанру “кантри” или нет.
В отличие от Долли Партон или Моргана Уоллена, я не вырос в кантри-среде, что бы это ни значило. Ни родители, ни друзья не уделяли никакого внимания кантри – за исключением самых громких хитов. Поэтому, когда я начал более тесно взаимодействовать с кантри-сценой, став музыкальным критиком (и, следовательно, постоянным посетителем концертов), эта музыка оказалась для меня сродни этнике – такой же экзотической и интригующей. Я уже знал кое-каких классиков – даже подросток с панк-роковыми симпатиями не может устоять перед контркультурным обаянием Джонни Кэша, то угрюмого, а то, наоборот, валяющего дурака, развлекая хулиганов и бандитов в Фолсомской тюрьме. Но в какой-то момент меня стало больше привлекать так называемое “новое кантри” – так пренебрежительно называли мелодичные, стилистически неоднородные треки из плейлистов кантри-радиостанций. Нэшвилл казался городом перфекционистов, полным выдающихся композиторов и выдающихся исполнителей, работавших в одних и тех же жестких условиях и озабоченных одной и той же задачей – написать идеальную песню. Мне нравилась тенденция кантри-певцов сочинять припевы-панчлайны (“Возможно, я буду ненавидеть себя завтра утром, но сегодня ночью я буду любить тебя”, – пела Ли Энн Вомак). Мне нравилось, как звук слайд-гитары придает даже самой дурацкой песне несколько меланхоличное звучание. И мне казалось, что есть что-то храброе, даже безрассудное в том, как кантри тяготеет к мощным хукам и недвусмысленным месседжам: никакого шквала шума, никаких импрессионистских стихов – некуда спрятаться! Эти песни стали постоянной частью моего музыкального меню – и, более того, моей жизни: когда в 2009 году я сочетался браком, то мы с моей женой Сарой танцевали на свадьбе под кантри-песню “It Just Comes Natural”, крепкий и искренний хит Джорджа Стрейта 2006 года. А еще ходить на кантри-концерты в Нью-Йорке и вокруг него было весело потому, что это ощущалось как поездка на природу: в аудитории – люди из самых разных уголков страны, бодро общающиеся друг с другом, как экспаты на чужбине. Трибьюты солдатам, редко встречающиеся на других нью-йоркских концертах, здесь зачастую вызывали стоячие овации. Однажды толпа вдруг без причины зарядила кричалку: “С-Ш-А! С-Ш-А!”
Тогда, в 2000-е годы, жанр пытался сообразить, как ему вобрать в себя рок-гитары, а также (чем дальше, тем больше) – хип-хоп-биты. Параллельно он по-новому осмыслял свою сугубо белую идентичность – и задумывался, как с ней жить в сегодняшнем мире. Но главное – музыка
Без лишних воплей
Не худший способ рассказать историю кантри – начать с того, что жанр до сих пор толком не оправился от шоковой терапии Элвиса Пресли. “Этот звук проникал прямиком в позвоночник, – писал в автобиографии 1996 года Уэйлон Дженнингс о первой песне Пресли, которую он услышал по радио. – По манере пения он как будто был темнокожим, но при этом сам трек звучал как кантри”. В 1956-м, в год взлета артиста, статья Billboard фиксировала новый тренд – и упоминала Пресли как его главного представителя: “дискерии [то есть, рекорд-лейблы] продвигают все больше записей, сделанных кантри-артистами, но в ритм-энд-блюзовом духе”. Иногда эту музыку называли “рокабилли” – рок-н-роллом в исполнении деревенских простаков, они же “хиллбилли”. Пресли вырос в Тупело, штат Миссисипи, а затем перебрался в Мемфис; он слушал госпел, кантри и блюз. А его первые хиты доминировали настолько мощно, что рисковали просто-напросто подорвать авторитет чартовой классификации Billboard: “Don’t Be Cruel” и “Hound Dog” заняли первое место в поп-, ритм-энд-блюзовом и кантри-чарте, что нравилось далеко не всем любителям кантри. Журнал отреагировал на критику укоризненной редакционной статьей: “Многие предлагали изъять кантри-музыкантов с ритм-энд-блюзовым материалом или ритм-энд-блюзовой подачей из хит-парада самых успешных кантри-записей – но это нецелесообразно” (на следующий год, в 1957-м, очередным артистом, покорившим все три чарта одновременно, стал Джерри Ли Льюис с зажигательным дуплетом “Whole Lotta Shakin’ Goin’ On” и “Great Balls of Fire”). Присутствие Пресли в кантри-чарте отражало растущую популярность рок-н-ролла среди кантри-слушателей – а также побуждало новых меломанов примыкать к этому тренду; одним из них стал как раз Уэйлон Дженнингс, тогда – юный диск-жокей из Лаббока, штат Техас, внезапно задумавшийся о смене своих музыкальных приоритетов.
Больше всего в Пресли шокировало то, что, пусть он и звучал, по словам Дженнингса, “как темнокожий”, но на самом деле был белым – это явным образом отличало его от вдохновлявших его первопроходцев ритм-энд-блюза и привлекало к нему широкую белую аудиторию. Рок-н-ролл, к которому принадлежал артист, был молодежным движением, и кантри на его фоне внезапно стал казаться стариковской музыкой – эта репутация закрепилась за ним и впредь, на долгие десятилетия. Реакцией некоторых кантри-музыкантов на шок стало принятие духа или саунда рок-н-ролла. Дженнингса уволили с радиостанции за то, что он поставил в эфир две песни Литтл Ричарда подряд, после чего он вошел в гастролирующий состав группы своего приятеля из Лаббока – Бадди Холли (он как раз путешествовал по США с Холли, когда тот в 1959-м забронировал самолет, чтобы вовремя добраться на следующий концерт – Дженнингс уступил место в самолете Дж. П. Ричардсону, которого все называли Биг Боппер и который в итоге вместе с Ричи Валенсом и самим Холли погиб в авиакатастрофе). В городе Бейкерсфилд, штат Калифорния, фанат рок-н-ролла по имени Бак Оуэнс выработал минималистскую, чисто гитарную версию кантри-музыки – ее стали называть “бейкерсфилдским саундом”. Поблизости, разумеется, был и Джонни Кэш – недолгий партнер Пресли по лейблу Sun Records, десятилетиями записывавший непредсказуемые и трудно классифицируемые кантри-хиты; пожалуй, никто не добивался в этом жанре таких успехов, при этом настолько пренебрежительно относясь к самой кантри-индустрии.
По большей части, однако, кантри предпочитал не соревноваться с рок-н-роллом, а перепрограммировать его. Дуэт дальновидных продюсеров, Оуэна Брэдли и Чета Аткинса, придумал то, что позже стало известно как “звук Нэшвилла”. Идея состояла в том, чтобы продавать кантри как утонченную музыку для взрослых – без лишних скрипов (разве что в исполнении скрипок) и без лишних воплей. Слушатели, которых не трогала маниакальная энергетика рок-н-ролла, могли вместо этого обратиться к изысканным певцам и певицам вроде Пэтси Клайн и Джима Ривза; оба переживали творческий расцвет, когда их жизни оборвали авиакатастрофы соответственно в 1963 и 1964 году. Вслед за нэшвиллским саундом наступила эпоха так называемого стиля “кантриполитен”, еще более гладкого и роскошного: парадоксальным образом оба направления стремились модернизировать и популяризировать кантри, подчеркивая приверженность старомодным звуковым ценностям. Эти ухищрения находили понимание далеко не у всех критиков. В статье на передовице New York Times 1985 года критик Роберт Палмер сетовал на неослабевающее влияние нэшвиллского саунда, который он описал как “липко-сладкие оркестровые аранжировки и многоголосое мычание в припевах”. Как и многие его коллеги, Палмер считал звук Нэшвилла унылым и консервативным, “слишком прилизанным и поп-ориентированным, чтобы вызывать ностальгию по эпохе Дикого Запада”, – другими словами, недостаточно “кантрифицированным”. Такие критические отзывы стали общим местом, универсальным объяснением того, что именно в жанре пошло не так в 1960-е и 1970-е годы. Под угрозой музыкального мятежа кантри отступило и превратилось в процессию мужчин в костюмах и женщин в вечерних платьях, мягко поющих свои песни для бабушек и дедушек поколения рок-н-ролла.
Чарльз Л. Хьюз, историк музыки Юга США, утверждал, что гладкий кантри-звук был куда более изысканным, чем это казалось его критикам, потому что он отражал процесс расового и культурного кроссовера: софт-кантри, подобно софт-року, побуждал артистов исследовать широкий диапазон стилей, в том числе исторически связанных с темнокожим населением США. Билли Шеррилл, один из продюсеров, придумавших звук “кантриполитен”, был выходцем из мира ритм-энд-блюза: в 1959 году он стал сооснователем звукозаписывающей студии “FAME” в Масл-Шолс, штат Алабама, на родине южного соула. В Нэшвилле Шеррилл записал несколько хитов с Тэмми Уайнетт и Джорджем Джонсом, определившими звучание пост-элвисовского кантри (одним из хитов Джонса-Шеррилла была кавер-версия “Hallelujah, I Love You So” Рэя Чарльза в комплекте с партией саксофона, инструмента, обычно табуированного на кантри-радиостанциях). Другим успешным клиентом продюсера оказался Чарли Риз, автор целой серии топ-синглов 1970-х годов, звучавших как кантри-эквивалент слоу-джемов: менеджер Рича однажды похвастался, что в его аккомпанирующем составе – “три темнокожие девчонки, группа The Treasures из Мемфиса, а также четверо духовиков”. Ронни Милсап, один из самых долговечных кантри-хитмейкеров 1970-х и 1980-х, начинал в мире блюза и ритм-энд-блюза и как-то раз даже разогревал концерт Джеймса Брауна – прежде чем изобрести себя заново на кантри-сцене и прославиться мягко свингующими песнями о любви. “Почти все звезды «кантриполитен» в 1970-е использовали приметы соул-саунда для того, чтобы показать свой кроссовер-потенциал”, – писал Хьюз. Словом, для кантри-артистов сближение с поп-музыкой иногда означало более тесное взаимодействие с “черными” стилями.