Крыжовенное варенье
Шрифт:
Желание выходить замуж вмиг отпало. Переводить узника куда-либо из тюрьмы — тоже. Боле того, она даже не стала отменять указ Петра об убиении Иоанна в случае внезапного бунта. «Сам Ивашка полоумен, на власть посягать не станет, но многие пожелали б его беспомощность употребить своекорыстно!»
Она продолжала задумчиво перебирать бумаги: вот манифест о воцарении Иоанна VI на трон, присяга и повеления, и (более поздние) объяснения и показания, — все писаны рукой Мировича.
А вот уже документы расследования. Сенат полагает, надобно казнить мерзавца, а Синод против, мол, духовные лица подписать смертный приговор не могут, хотя и признают, что Мирович достоин оного наказания. Третьи вообще ратуют за продолжение пыток, до сих пор он не сдал ни одного своего сообщника или наусителя. Екатерина пишет резолюцию: «приступить к сентенции;». И сама для себя вслух добавляет:
— Нечего воду цедить! Царевича не пожалели, а бунтовщику, что ж, лета продлим? На плаху его! И принародно! Мне уж терять нечего, а иным устрашение будет.
Екатерина отложила бумаги. Левой рукой зачерпнула понюшку, приложила к носу. Прочихалась. Подмигнула нарисованному на крышке табакерки Петру I. Взяла свежий листок «Санкт-Петербургских ведомостей». Тут же наткнулась на заинтересовавший ее материал:
«В императорском саду старший садовник Анклебер посеял на больших полосках пшеницу и рожь на пробу искусства своего в размножении разного севу. Сие так ему удалось, что почти всякое зерно взошло многочисленными колосами наподобие кустов. В одном из оных из единого посеянного зерна вышло 2375 зерен. В другом кусте насчитано 47 спелых колосьев да 12 неспелых, из коих один колос состоял из 62 зерен, а всех в целом в кусту 2523 зерна весом 10,5 золотника;».
Слышала императрица, будто в чистоту опытов садовника верят не все. Считают, что тут чародейство примешано. Так Андрей аж об заклад с ними бился. На все свое движимое и недвижимое имущество, «для лучшего уверения, что сие производится без всякой хитрости и подлогу». Говорят, только после столь громкого заявления злословы-то и поумолкли. Струхнули выставлять на кон свое богатство.
Екатерина Алексеевна верила садовнику изначально, потому как собственными глазами наблюдала за его экспериментами.
А хитрость у Анклебера все ж была, хоть и не чародейная. Делянку, само собой, не каждую под всходы приспосабливал, какую именно, то уж осталось для императрицы неведомо. Но, главное, он семена-то в землю не рукой и не мотыгой, а каблуками загонял. Встанет на пятки, крутанется, и дальше шажок делает. Размеренность шага, да заданная глубина, — вот и все его ухищрения. Сапоги у Андрея юфтевые, добротно пошитые. Износил их, должно быть, на своих-то грядках не меньше дюжины… (Ведала бы она, за какую такую выручку ее предшественница Елизавета Петровна велела пошить для садовника эти самые юфтевые сапоги!)
Императрица же знала о другой услуге: статья в «Ведомостях» вышла благодаря стараниям академика Михайло Васильевича Ломоносова. А внимание Ломоносова на практические исследования садовника обратила она сама. Посему не могла не погордиться добрым делом.
«Это ж какая великая польза для отчизны выйдет, ежели мы будем с одной десятины во много раз больший урожай против нынешнего иметь!? Да к тому же, Анклебер заверяет, что и на посевные у него уходит в три раза меньше семян, опять-таки экономия пшеницы да ржи.»
Екатерина Алексеевна погрузилась в размышления о государственной выгоде и вдруг услышала за окном истошное кудахтанье. Выглянула. Вот он, садовник, легок на помине. Стоит, прислонившись к стволу дерева. Руки на груди сложил, на лице ухмылка. А вокруг него какая-то раскрасневшаяся толстуха гоняется за ополоумевшей курицей, пытается ее поймать. Глазища выпучены у обеих: и у бабы, и у птицы. Того и гляди рухнут оземь: одна с заморенья, а другая с перепугу. Но Андрей-то хорош, нет, чтоб помочь…
Императрица велела девице-камчадалке позвать к себе садовника.
— Вызывали, Ваше Величество? — Андрей склонился в изящном поклоне.
— Что там происходит?
— Да вот, Ваше Величество, поваренок наш, Прохор, выпросил для своей матери курицу, а та вырвалась и убегать…
— Что же ты усмехаешься? Коли бетной женщины тебе не жалко,
так несчастной птахе посочуфствовал бы.
— Зачем же ее жалеть? Курица — птица, которую непременно съедают, либо после ее смерти, либо еще до рождения. Этой вот повезло, на свете пожила. Что же касается женщины… Я ей помощь предлагал — отказалась.
— Плохо, фидать, предлагал!
Садовник не стал перечить государыне. Ей ведь не объяснишь, что в последние полтора года Татьяна не то что помощь принимать, слышать об Анклебере не желает. В саду встретит — отворачивается. Что возьмешь с глупой бабы: вбила в башку, будто Бог ее покарал за прелюбодеяние, да за то, что от законного мужа бежать собиралась…
Государыня позвонила в колоколец.
— У поваренка такая бедная семья, таже кур своих нет?
— Нет, матушка. С тех пор, как муж этой женщины, бывший служитель конюшенной конторы, спился, очень бедно живут.
Явился камердинер.
— Послушай-ка, колубчик. Не сочти за труд приказать на кухне, штобы жене нашего бывшего конюха… Как бишь ее зовут?
— Татьяной, — подсказала Анклебер.
— Татьяне. Отныне каждое скоромное утро фыдавали по курице, да не живой, а общипанной да потрошеной…
Камердинер согласно кивнул, откланялся и удалился. Ушел и Анклебер.
Х Х Х Х Х
Императрицын указ был исполнен незамедлительно. Татьяна высочайшей милости так обрадовалась, что одарила Анклебера беседою, покуда вышеописанную курицу-беглянку резали и потрошили для нее на кухне.
— Прям при тебе сказала, Андрейка?
— Точно так! Выдавайте, говорит, Татьяне каждое утро в мясоед по курице до скончания ейного века.
— Какого века, куриного!
— Твоего, дурашка!
— Ой, батюшки! А, может, я еще долго-то проживу…
— Не волнуйся! Хоть сто лет! У государыни кур хватит!
Татьяна залилась тем смехом, который когда-то покорил сердце Андрея. Анклеберу захотелось ее поцеловать. Но нагнуться и приобнять женщину садовник не успел, та отстранилась, вмиг посуровела. И снова стали видны на ней и посеревшие от седины волосы, и морщины вокруг глаз.