Кто-то плачет всю ночь за стеною

Ермолаев Александр

— Я хочу, чтобы ты не считал себя лучше других. Вот чего я хочу. Меня это задевает. Потому что ты мне не чужой человек. Мне больно на это смотреть. Не презирай людей, пожалуйста.

— А за что мне их любить, Марин?

— За то, что они совершают глупые ошибки. И не знают, как правильно надо жить.

— Совершают глупые ошибки… Божечки ты мой. Марин, пойми, что мы с тобой ни до чего не договоримся. Просто смирись. И вообще — не заводи больше этих разговоров. Бесит уже. ***

Цирк. Цирк. Цирк. Все вокруг носятся с этим цирком.

Кто-то предлагает купить билет, кто-то возмущается,

что ему навязывают этих жирафов.

Даже школьники обсуждают.

Я случайно слышу, как на перемене один говорит другому: «Представь, если два жирафа вдруг начнут трахаться прямо на сцене!» Они смеются. Долго, отвратительно.

В общем, цирк.

Перемена. Я спешу в туалет (а эти перемены такие маленькие), но меня перехватывает Дарья Анатольевна, библиотекарша. Она спрашивает меня, заметил ли я, что пол на первом этаже сегодня был особенно скользким — после работы уборщицы. Я говорю, что не обратил на это внимания. Дарья Анатольевна рассказывает, что она утром поскользнулась там. «Думала, ногу сломала, но нет, ничего. Расходилась. А то ведь уже было как-то, что…» Дальше она начинает во всех подробностях описывать студенческие соревнования по волейболу, на которых она сломала ногу в двух местах, пытаясь в падении зацепиться за мяч. Слушать ее невыносимо. Смотреть на нее — тоже. Она надругалась над своим лицом, но считает себя принцессой.

Снова спрашивала про моих друзей, которых можно познакомить с ее дочерью. Мой ответ расстроил ее. «Я ведь ее так люблю. Хочу, чтобы у нее все было хорошо. Моя любимая доченька, единственная моя». Ее навязчивость вызывает подозрение. Похоже на звонок оператора, который убеждает тебя в сиюминутной необходимости совершить покупку. Что-то здесь не так.

Со следующего дня я хожу в туалет другим путем.

Во время уроков кто-нибудь обязательно шатается по школе. И делает это нагло, буквально — по-свински. Я объясняю новый материал, но тут меня прерывает отрыжка, которая прилетает из коридора. Класс начинает хохотать — громко, бесконечно, зловеще…

Через десять минут — по этажу летит свист. Соловей-разбойник, предположительно — второгодник Костя, сбивает меня с мысли. Я какое-то время вспоминаю, о чем только что говорил, вот я уже готов продолжить, но свист опять залетает в класс, и я окончательно расстаюсь с недосказанной мыслью. Я направляюсь к выходу, но стоит мне только открыть дверь, как маленький подлец уже удирает.

Я лишь слышу быстрый топот и заливистый смех.

Хотя бы без свиста.

Дома все по-прежнему. И по вечерам, и по ночам.

За стеной снова кто-то плачет всю ночь. Это жутко, невыносимо.

Утром я вновь сталкиваюсь с соседкой. Сколько ей, кстати, лет? Моего возраста примерно.

Она стоит на улице, курит. Внимательно смотрит в одну точку. Я невольно направляю туда и свой взгляд: это объявление на стене дома. Цирк с жирафами. И сюда они добрались.

Соседка замечает меня. В ее взгляде происходит перемена: нет больше того равнодушия, с каким она встретила меня первый раз. Более того, она почему-то рада меня видеть. Хотя в этой радости будто есть какая-то издевка. В любом случае — я эту радость не разделяю. Я плохо спал ночью. На все смотрю с раздражением.

Я киваю ей и продолжаю свой путь.

— Знаете, я тоже слышала плач за стеною, — говорит она.

Я оборачиваюсь.

— Может, кто-то сверху… — добавляет она.

— Я уже был там, сверху, — говорю я (и это правда), — на меня там, простите, как на дурака посмотрели. Управдомша, Татьяна… не помню отчества, сказала, что…

— Тереза.

— Что?

— Ее никто не зовет Татьяной. Тем более по отчеству. Все зовут ее Тереза. Как в бразильских сериалах.

— Вы к ней так и обращаетесь — Тереза? — удивляюсь я.

— Нет, — смеется соседка, — это так, за спиной.

У нее грубоватый смех. Вот что бы, интересно — действительно интересно! — сказала про нее Марина. Пожалеть бы ее заставила? Неужели ей бы самой не противно было рядом с ней находиться? От нее же сигаретой за десять метров несет. Но надо отдать должное — хорошенькая. По-любому привыкла к мужскому вниманию. Нет, не буду засматриваться на нее. Не доставлю ей такого удовольствия.

Эти мысли на несколько секунд уводят меня в сторону, но потом я вспоминаю, о чем говорил, и продолжаю:

— Она сказала, что спит как убитая. Позвала зачем-то мужа, который, выслушав меня, добавил, что она по ночам может только храпеть, но точно не плакать. Вот так. А потом еще спросил: может, мне это все приснилось?

Соседка слушает меня с любопытством.

— Точно не приснилось, раз и я слышала. Позавчера. Только не ночью. А вечером.

Я смущаюсь. Потом злюсь. Я знаю, о ком она говорит. Обо мне. Сам не знаю, что на меня тогда нашло. От усталости, наверное.

— Из-за вас я спать не могу по ночам, — резко говорю я. — Что бы вы там ни придумывали, я знаю, это вы. Да, я говорю ужасные вещи, но сопереживать у меня не получается, — вы ведь даже не признаетесь! Вы только издеваетесь надо мной. Какое уж тут сочувствие!

— Вовсе я не издеваюсь.

Ага, как же.

— Как к вам можно обращаться?

— Полина, — улыбается соседка.

— Константин, — представляюсь я. — У меня сегодня десять уроков, Полина. Вы хоть представляете, каково это? А я с мыслями не могу собраться, потому что ночью не спал. Прошу вас… помните, что стены в нашем доме очень тонкие.

— Так вы учитель?

Я снова теряюсь. Она пропустила самое важное в моих словах, но зацепилась за «учителя».

— Да, учитель. И я уже опаздываю в школу.

— Я на машине, могу подбросить, — говорит она. — Будет быстрее, чем на маршрутке. У вас же, наверное, машины нет — раз учитель?

— Сам доберусь, — отвечаю я, — лучше поберегу свои легкие от поездок с вами.

Получай.

Но она смеется мне в спину.

Не могу понять: фальшиво или по-настоящему.

На перемене я закрываюсь в кабинете. Не просто прикрываю дверь — закрываюсь на ключ. Дети не понимают, когда им говоришь: «После первого звонка!» Нет, они все равно заглядывают и с придурковатой интонацией спрашивают: «Ну а рюкзак-то можно оставить? А почему нельзя? Я ведь просто оставить! Пожалуйста. Оставлю, да? Спасибо». Другой голос за дверью: «Что, можно уже заходить?» — «Нет, я только рюкзак оставил». — «О, тогда я тоже оставлю. Можно, да?»