Кто-то в моей могиле
Шрифт:
— Я помню, — перебила она его, — как на крыльях автомобилей, на которых ехали школьники, лежал снег.
— Я тоже.
— Ярко и отчетливо?
— Да. Это был настоящий парад.
— Почему же мы оба помним о таком пустяке?
— Я думаю, потому, что это было довольно необычное событие, — ответил Пината.
— Настолько неожиданное, что могло случиться один-единственный раз?
— Возможно, но я в этом не уверен.
— Постойте! — Она повернулась к нему, щеки запылали от возбуждения. — Это должно было произойти один-единственный раз. Разве вы не видите? Школьников не отпустили бы
Логика ее ответа удивила и одновременно убедила его.
— Согласен. Но почему все это имеет для вас такое значение?
— Потому что это первое реальное событие, которое я вспомнила, единственное, что отделяет этот день от остальных. Если я увидела школьников и вереницу машин, значит, я должна была быть в нижнем городе, возможно, приехала туда, чтобы пообедать с Джимом. И все же я никак не могу вспомнить, чтобы Джим был со мной или моя мать. Я думаю, я почти уверена, что была одна.
— А где вы находились, когда увидели ребят? Шли по улице?
— Нет, мне кажется, я была в каком-то месте и выглядывала из окна.
— В ресторане, в магазине? Где вы обычно делали покупки в те дни?
— Продукты в гастрономе «Фэрвэй», вещи в универмаге «Девольф».
— Ни один из этих магазинов не располагается на Стейт-стрит. А где вы больше всего любили обедать?
— «Медный чайник». Это кафетерий в одном из кварталов.
— Давайте на мгновение предположим, — сказал Пината, — что вы обедали в «Медном чайнике» одна. А часто вы ездили в нижний город и обедали в одиночестве?
— Иногда. В те дни, когда я работала.
— Вы работали?
— Я работала на добровольных началах в городской клинике, в службе семейной помощи. Я работала там во второй половине дня по вторникам и пятницам.
— Второго декабря как раз была пятница. Вы были на работе в этот день?
— Не помню. Я не могу даже сказать, работала ли я еще в это время. Я ушла, поскольку не слишком хорошо управлялась с деть… — она запнулась, — с пациентами.
— Вы хотели сказать — с детьми?
— Это имеет какое-то значение?
— Возможно.
Она покачала головой.
— Моя работа все равно не имела никакого значения. У меня ведь нет специальной подготовки. В основном я сидела с детьми, родители которых пришли на обследование. Кое-кто приходил по собственному желанию, кто-то по постановлению суда или отдела по надзору над условно освобожденными.
— Вам не нравилась ваша работа?
— Что вы, наоборот. Она мне очень нравилась! Мне только не хватало опыта. Я не могла обращаться с детьми. Мне было их так жалко, я принимала все близко к сердцу. Дети, особенно дети в тех семьях, где родители приходят на обследование в клинику, нуждаются в более строгом и бесстрастном подходе. Так что, — добавила она с печальной улыбкой, — если б я не ушла, они, скорее всего, меня уволили бы.
— С чего вы это взяли?
— Да так. У меня просто сложилось впечатление, что я была скорее помехой, нежели могла оказать какую-то помощь, и в следующий раз я просто не пришла.
— В следующий раз после чего?
— После, — она запнулась, — после того
— Но это впечатление должно было сложиться у вас после чего-то определенного, или вы не стали бы говорить «в следующий раз».
— Я вас не понимаю.
«Нет, Дэйзи, детка, — подумал он, — ты меня прекрасно понимаешь, но только не хочешь идти по тому пути, который я тебе предлагаю. Боишься шишек. Что ж, это твой путь, и я не виноват, что здесь так много рытвин».
— Я вас не понимаю, — повторила она снова.
— Ладно, неважно.
По ее лицу было видно, что она испытала облегчение, словно он предложил ей какой-то легкий выход.
— Я не совсем понимаю, что может значить подобный пустячок, если я не совсем уверена, что работала в это время в клинике.
— Мы можем это проверить. Они хранят все документы, и у меня не должно быть никаких проблем с получением необходимой информации. Чарлз Олстон, директор клиники, мой старый приятель. У нас уйма общих клиентов — когда они поднимаются наверх, то имеют дело с ним, когда летят вниз — со мной.
— Вам будет нужно назвать мое имя?
— Конечно. Как еще…
— Нельзя ли придумать что-нибудь другое?
— Послушайте, миссис Харкер. Если вы работали в клинике, то должны знать, что их архив не имеет открытого доступа. Если мне нужна информация, я спрашиваю мистера Олстона, и он решает, давать мне ее или нет. Как еще выяснить, работали вы в конкретную пятницу или нет, если я не назову ваше имя?
— Ладно, хотя я бы предпочла, чтобы имя не называлось.
Она медленно собирала в складки край серого жакета, затем тщательно его разгладила и начала все сначала.
— Джим сказал, что я не должна устраивать демонстраций. Его очень заботит общественное мнение. Он должен был его учитывать, — здесь она сделала неуловимое движение головой, стараясь как бы защитить своего мужа от обвинений, — чтобы подняться туда, где он теперь находится.
— И где он теперь находится?
— На гребне успеха, думаю, что вы сказали бы именно так. Много лет назад, когда у него вообще ничего не было, Джим все для себя определил: как он будет жить, какой у него будет дом, сколько денег будет зарабатывать и даже какую жену себе подберет, — ему и двадцати не было, а у него уже все было расписано.
— И все получилось?
— В основном.
«Кроме одного. Не получилось и никогда не получится. Он хотел двух мальчиков и двух девочек».
— Могу я поинтересоваться, что расписывали вы, миссис Харкер?
— У меня нет такой привычки. — Она опустила глаза на проектор. — Не продолжить ли нам смотреть газету?
— Хорошо.
Он повернул ручку, и на экране появились заголовки следующей страницы: «Джон Кендрик, вооруженный преступник, усиленно разыскивавшийся ФБР, арестован в Чикаго», «Девять человек погибли в Калифорнии в день борьбы за безопасность на дорогах», «Процесс по убийству Элботта продолжается в Сан-Франциско», «Женщина в Дублине отметила свое стодесятилетие», «Повышение уровня морского прилива привело к разрушению нескольких домов на побережье Редондо», «Деятели образования в Сакраменто обсуждают судьбу городского колледжа», «В Джорджии 2000 студентов устроили беспорядки из-за расовых запретов при игре в кегли».