Кубок Брэдбери-2022

Сборник

С самого утра я дежурю у закрытой оранжереи. Обхожу её, заглядываю в щели забора, пытаюсь найти хотя бы маленькую лазейку, чтобы пробраться внутрь. Мне нужна всего одна роза. Настоящая. Живая. Не из шёлка и органзы. Не из бумаги и марли. Одна-единственная роза для Магды.

Я пытаюсь вскарабкаться на пластиковый ствол дерева. Взобраться на бетонный забор, сбросив кеды. Чудом я поддеваю тонкой леской живую ветку и тащу её сквозь узкую щель, и в моей ладони оказывается пара листьев – влажных, слегка колючих, глянцевых… Я прячу их за пазуху и повторяю попытки. Снова. Снова. Снова… Розы цветут за высоким забором. Я слышу их восхитительный аромат. Тот, что никогда не будет ассоциироваться у меня со смертью, только с жизнью – прекрасной, запретной, непостижимой

жизнью. Я закрываю глаза и, прижавшись носом к щели в заборе, вдыхаю запах цветущих роз. Я вспоминаю, как хоронили отца. И вся зала Прощания была заставлена корзинами цветов. Тот самый запах, только в разы сильнее, стоял в комнате, где лежал мой отец. Он был мёртв. Но вокруг… Вокруг было столько жизни, как никогда до. И как никогда после того, как он растворился в вечно ускользающем сентябре. Насмешка природы? О нет. Думаю, насмешка общественного порядка над хрупким и уязвимым человеком. Получить живые цветы в подарок за то, что ты наконец умер…

Я дежурю у закрытой оранжереи час за часом. Я мечтаю о розе, об одной чёртовой розе до тех пор, пока ворота не распахиваются и из них не показывается вереница повозок. Каждая из них доверху набита цветами. Есть розы, но есть и другие, не менее прекрасные и безымянные. Розовые, алые, белые, голубые. Я любуюсь этим безмолвным парадом, замерев и почти не дыша. А повозки всё идут, идут и идут, роняя на землю лепестки и листья, бутоны и головки цветов. Они тонут в пыли, хрустят под колесами, а я смотрю и смотрю, не дыша и не смея надеяться…

Когда ворота захлопываются, а повозки исчезают за поворотом, я выхожу из-за пластиковых деревьев. Осторожно пробираюсь к растерзанным цветам, впечатанным в пыль. Меня колотит необъяснимая дрожь, и я боюсь не найти ничего живого во влажном месиве, оставшемся после разгрузки. Но ещё больше я боюсь найти там то, что так долго хотел достать сам. Выкрасть из плена. Унести, будто преступник. Я пробираюсь к растерзанным цветам – и вижу то, что искал. Одну-единственную. Белую. Нежную. Неповторимую. Я наклоняюсь к цветку и прячу его за пазуху. И бегу что есть силы. Ветер свистит в ушах. Сердце колотится. А я бегу. Бегу. Бегу…

______________________________________

– Привет, – говорит Магда и впервые улыбается мне. Я смотрю на её лицо, на ямочки на щеках, на мелкие морщинки, собравшиеся у глаз. Я любуюсь ею – и понимаю, что не в силах вымолвить ни слова.

– Что с тобой, Адам? Ты молчишь. Я напугала тебя своей несдержанностью и беспричинной радостью? Просто я думала, что с тобой можно хоть ненадолго побыть счастливой…

Она вздыхает, и по её мягкой, тёплой щеке катится прозрачная капля. Настоящая. Не от перечной мази, не от свинцовой присыпки – настоящая, живая слеза. Я стираю её пальцем и касаюсь губами влажного следа, оставленного разочарованием.

– Не плачь, – говорю я. – Ведь никто не любит тебя больше, чем я.

– Правда? – она слабо улыбается, и солнце, это последнее солнце августа глядится в её бездонные тёмные глаза, ставшие на миг золотыми.

– Правда, – говорю я и протягиваю ей белую хрупкую настоящую розу.

Магда молчит и прижимает к груди белый цветок. Наверное, ей хочется сказать многое, но она понимает, что всё, что будет сейчас сказано, окажется фальшивее подаренного цветка. Всё будет из шёлка и бумаги, из органзы и марли. Живое, настоящее так и останется там, внутри. Едва появившееся на свет. Хрупкое. Уязвимое. Смертное…

Мы так и стоим, обнявшись, когда из-за угла площади появляется толпа. В чёрных платьях и костюмах. С красноватыми, припухшими от мазей и притирок веками. С гневными окриками. С камнями в руках. Их становится больше и больше – благочестивых, опороченных, непримиримых. А мы всё стоим, обнявшись, и догорающий август отдаёт нам своё последнее тепло перед тем, как погаснуть.

Я помню первый удар. И второй. И то, как я закричал Магде:

– Беги! Беги, не оглядывайся!

Я помню её вопль. И белую розу в пыли и пятнах моей, наверное, крови. Я помню боль. И слепящий солнечный свет, расплывающийся радужным пятном перед глазами. Я помню пыльные ботинки. Чёрные туфли на каблуках, бьющие под рёбра. Я помню всё до мелочей. И площадь у высохшего фонтана. Сколоченный из досок крест. Себя, раздавленного, разбитого, привязанного к нему. Я помню догоревший в сумерках август. И разбредающуюся по домам толпу, шепчущую друг другу:

– Доброй ночи.

Наверное, я умер именно тогда, когда погас последний луч солнца, громыхнул гром и первые капли запоздавшего дождя упали на моё голое, истерзанное тело. Наверное, я умер тогда, потому что явился мой дед и, прихлебнув из наполовину полного стакана, поморщился и сказал:

– Тебя снова наказали, негодник. Дай-ка я развяжу тебя…

И была ночь. И было утро. И был первый день сентября – вечно ускользающего и обещающего счастье. И была тьма. И был свет. И боли не было, как не было ничего другого. Только голос. Знакомый с детства. Зовущий к себе. Ведущий вперёд. Знающий сотни историй – и ещё столько же.

– Смотри, – говорит голос, – вот он, твой мир. Вот то, ради чего ты снова уходишь во тьму. Он ещё хуже, чем был. Ещё безнадёжнее, ещё порочнее. В нём снова одна лишь твоя любовь. Остальное – пламя и сушь. Сколько же тебе объяснять, что мир не стоит того, чтобы ты его любил. Он ведь тебя не любит…

– Магда… – шепчу я и тону во тьме. – Магда. Магда. Магда…

– Надо же… Магда… Она не увидит тебя больше. Неужели ты захочешь увидеть её?

– Да, – выдыхаю я и просыпаюсь.

На чердаке светло. Пыль танцует в лучах осеннего света. Пахнет вчерашним дождём и книгами. На столе стоит почти полный стакан, и в золоте его содержимого искрится свет. Я с трудом поднимаюсь с колен. Держусь за пустое инвалидное кресло, чтобы не упасть. Знакомые книги, покрытые слоем пыли, молча встречают моё воскресение.

И я возвращаюсь в город, распявший и уничтоживший меня. И смерти больше не существует. Только любовь. И вера в то, что вечно ускользающий сентябрь наконец останется со мной навсегда.

Екатерина Белозерова

Новый световой год

Первую нашу встречу с Ипс-Нумлом я запомнил очень хорошо: лимп показался мне похожим на Ктулху [1] или одного из чудовищ древней мифологии. Эти свисающие с морды щупальца, вечно влажные и подвижные. Абсолютно лысая голова с твердыми наростами, похожими на очень крупную и толстую чешую. Две пары маленьких глазок, симметрично расположенных на передней верхней части так называемого лица. Когда я впервые увидел его, то содрогнулся от отвращения. Неподготовленного человека, наверное, бы вывернуло, но я ничего – держался. Он стоял передо мной на своих тонких четырех ногах и молча пялился на меня. Мы находились в общем зале, соединяющем две комнатушки, расположенные на противоположных его концах, и в ближайшие несколько месяцев, а может, и лет нам предстояло жить тут бок о бок. Это могло стать проблемой. Я и с людьми-то особо не любил знакомства заводить, а уж с подобным… Хорошо хоть, мы воздухом дышали одним.

1

Ктулху (англ. Cthulhu) – это вымышленное морское чудовище, созданное американским писателем Говардом Филлипсом Лавкрафтом.

Вадим-профессионал внутри меня, устав наблюдать за молчаливой сценой, отодвинул в сторону Вадима-брюзгу и взял все в свои руки. Этому учили в космо-академии, а именно – «первому контакту», так что я решил нарушить тишину:

– Приветствую, – нелепый, но осторожный взмах рукой. – Меня зовут Вадим Соснов.

Тогда еще лимп пользовался переводчиком, но их расе довольно тесно приходилось контактировать с людьми, а способность к языкам у них была просто сумасшедшая. Мой будущий сосед набрал текст на портативном переводчике и нажал воспроизведение: