Кукловод
Шрифт:
Сам же перехватил пару бутербродов, заперся в своем кабинете, вырубил телефон. Пристроив одежду на спинку стула, повалился на диван, накрылся с головой пледом.
В течение четырех часов ничто не потревожило глубокий сон администратора. Он прекрасно выспался, сполоснул лицо у рукомойника, облачился в костюм и через четверть часа сидел за рабочим столом перед стеклянной перегородкой. Какой хороший день. И какой мерзкий вечер. Оказывается, Гущин отдыхал перед смертью
…Через полчаса машина остановилась перед воротами какого-то склада или нежилого барака. Темный ряд окон, запертые наглухо ворота, обитые ржавым листовым железом. Висячий замок.
– Вылезай, – приказал Литвиненко. – Ключи сюда.
Литвиненко протянул к Гущину раскрытую ладонь.
Через полчаса раздетый до майки и трусов Гущин стоял босыми ногами на шатком деревянном стуле. Его руки были связаны за спиной, шею перехватывала веревочная петля. Конец веревки был привязан к потолочному крюку. В тесной комнате нечем было дышать. Возможно, последний раз ставни и окно здесь открывали лет десять назад. Кроме того, Литвиненко и сопровождавший его молодой человек не выпускали изо рта сигареты. С потолка свешивалась, торчала перед самыми глазами лампочка на коротком шнуре. Нестерпимо яркая, слепившая глаза. Приходилось щуриться, Гущин почти ничего не видел кроме лысины Литвиненко. Эта лысина блестела, как натертое бархоткой медное блюдо.
– Я не знаю, где сейчас Каширин, – повторил Гущин.
– Ты не спасешь его своим молчанием.
– Но я, правда, не знаю, где он.
– Он опустил нас на огромные деньги, – говорил Литвиненко. – Эту суку все равно найдут и замочат. Это вопрос времени. Сережа, дай огонька.
Литвиненко прикурил новую сигарету от зажигалки своего помощника.
В свои сорок один год Гущин считал свою карьеру законченной, потому что не видел значительных перспектив профессионального роста. Ну, можно пересесть из кресла администратора гостиницы в такое же кресло администратора, но гостиницы классом повыше. Вот и кончены перспективы. Но тщеславные амбиции не терзали душу. Хрен с ней, с карьерой. Но зачем умирать? Как же не хочется умирать…
– Ты, наверно, чувствуешь себя героем, – Литвиненко закашлялся и сплюнул на пол мокроту. – Репортаж с петлей на шее. А, что-то в этом роде? Дурак ты недоделанный.
– Каширин прожил в гостинице четыре дня. Или пять. А потом уехал.
– Все-таки ты мудак, – покачал головой Литвиненко. – Каширина замочат. Он тварь. Но тебе-то зачем подыхать?
– Постояльцы не докладываются мне, куда уезжают.
– У тебя есть хороший костюм, чтобы в нем лечь в гроб?
– Моя смерть будет ошибкой…
Литвиненко рассмеялся и отошел в сторону. Гущин испытывал дрожь в голых коленях. Он понимал, что Литвиненко и сопляк, который его сопровождал, заметили эту дрожь, эту слабость.
– Если бы я знал, – начал Гущин, – то обязательно…
Голос тоже задрожал… Парнишка в темном костюме и галстуке, безмолвно простоявший весь разговор в углу комнаты, подошел к стулу, на котором стоял Гущин. Коротко замахнулся ногой, выбил стул из-под его ног.
Заканчивались первые сутки путешествия.
Слякотный день быстро сменился дождливым темным вечером. Рогожкин, уже второй раз менявший за рулем Величко, испытал первую усталость. На выезде из какого-то городка, Величко попросил сбавить скорость. Он хотел взять проститутку.
Но проституток, которые работали на остановке дальнобойных грузовиков перед мотелем, сегодня не было видно. Словно проливным дождем смыло девочек. Лишь одна-единственная женская фигурка, какая-то недоделанная, слишком тонкая, вытянутая, маячила под фонарем на обочине.
– Выбора нет, – сказал Величко. – Придется эту брать. Ты ее будешь?
Рогожкин отрицательно покачал головой. Он притормозил, женщина вскочила на подножку, запрыгнула в кабину. Сложила мокрый зонт и поежилась. Совсем молодая девчонка, может, и восемнадцати не исполнилось. Черно-белое летнее платье, не по сезону.
– Мне двадцать пять километров по шоссе, – сказала женщина. – Подвезете?
– Ты уже села, так чего ж спрашивать?
Величко, не теряя времени, приступил к делу. Достал из-под сидения бутылку крепленого вина, зубами сорвал пробку. Припав к горлышку, он сделал пару жадных глотков.
– До ю вонт то лав ми? – спросил Величко.
– Чего? – не поняла женщина.
– Это по-английски, – объяснил Величко. – Я бы мог еще кое-что сказать. Но ты не поймешь. И мой английский совсем заржавел. Он бесполезен. Вообщем, я спросил тебя, хочешь ли ты трахнуться прямо сейчас или сначала выпьешь? Выпьешь портвейна? Или начнем с орального секса?
– Я не хочу трахаться и пить не хочу, – ответила женщина. – Я только попросила меня подвести. И все.
Сидевший за рулем Рогожкин внимательно слушал чужой разговор. Это интереснее, чем радио. Хотелось еще и посмотреть, что происходит рядом справа, но он боялся отвлекаться. Скользкая дорога, полутемная, с редкими тусклыми фонарями, сделалась совсем узкой и извилистой. А, между тем, рядом уже началась странная возня. Копошение с вздохами и всхлипами. Рогожкин все-таки оторвался от дороги, скосил глаза в сторону.
Величко повалил женщину себе на колени. Грубыми руками, похожими на суковатые дубины, лапал за грудь и зад. Потом, задирая кверху подол, стал стягивать с нее платье. Долго любоваться трогательными сценами любви Рогожкин не мог.
Правое переднее колесо грузовика попало то ли в рытвину, то ли в открытый колодец. Рогожкина сильно тряхнуло, подбросило вверх. Он подпрыгнул на сидении, вцепился в руль, с усилием выровнял машину.
– Ну, земляк, не туда смотришь, – сказал Величко. – Осторожнее правь. А то сломаешь мне самую важную деталь. И отправят меня бабы на списание.
Рогожкин больше не отвлекался от дороги. А на соседнем месте продолжалась возня, женские всхлипы и сопение Величко.
– Отстань, отлепись, тебе говорят, – шипела женщина.
– Ну, поласковее, ну, давай, – гудел Величко.
– Я не какая-то вонючая дешевка, – отбивалась женщина. – Мой отец очень большой человек. Он работает на железной дороге. У него даже свой кабинет есть. Я пожалуюсь отцу. Он тебя…
– Да хоть генеральному прокурору, детка, жалуйся.
Величко на минуту отстал, забулькал вином. Утолив жажду, усилил натиск. Но пассажирка продолжала упрямо отбиваться.