Культура и общество средневековой Европы глазами современников (Exempla XIII века)
Шрифт:
О том, что алчных купцов жадность не оставляет и после смерти, свидетельствует рассказ об одном из них: он умер и был погребен, однако ночью не давал покоя монахам криком: «Я купил дорого, а продал задешево!» (JB: Mercatio).
Жизненных сценок, казусов, почерпнутых из жизни, бытовых зарисовок — множество и у этого проповедника и у всех других авторов «примеров». Дает ли это обстоятельство — само по себе в высшей степени примечательное и привлекающее интерес исследователя — основания сделать вывод о том, что перед нами произведения, которые, по Оусту, служат провозвестниками художественного реализма, что от них к нему ведет прямой путь?
215
Вид на Тауэр и Лондонский мост. Миниатюра конца 15 в.
Не забудем, что весь этот жизненный материал, свидетельствующий о несомненной глубокой наблюдательности проповедников, об их чуткой отзывчивости к явлениям повседневности и о полном отсутствии у них аристократической склонности игнорировать «низкое» и «внелитературное», неприкрашенный быт, то есть правду жизни, какова она есть, — что этот материал преподносится в проповеди не ради него самого и не ради показа жизни людей в реальных обстоятельствах, но в связи с рассуждениями о высших ценностях. Грешная жизнь на грешной земле не является предметом художественного изучения и изображения наших авторов, — показывая ее, они от нее отталкиваются, преодолевают ее в стремлении все сводить к трансцендентным ценностям. Все без исключения живые события, коими изобилуют «примеры», суть средства для достижения иной, высшей, спиритуальной цели; их демонстрация призвана привести слушателей проповеди к осознанию смысла «последних вещей», которые находятся за порогом земного бытия, и именно на них сосредоточить их внимание. «Примеры» — великолепный источник для изучения средневековой жизни — и материальной и духовной. Но необходимо не упускать из виду опасность одностороннего вычленения из «примера» лишь его земного, бытового аспекта, информации, относящейся к «вещам преходящим», ибо это — только поверхностный слой, оболочка, скрывающая в себе совершенно иное содержание. Мне кажется, Оуст не вполне избежал этой опасности, сосредоточив преимущественное внимание на ростках реалистического изображения действительности. Он прав в том отношении, что в проповеди был найден живой язык общения с паствой, была развита и закреплена способность подмечать «подлую», «грязную» сторону жизни, и были выработаны средства ее изображения в неприкрашенном виде.
Но, как мы могли убедиться, мир земной, мир людей с их банальными интересами и человеческими страстями, неизменно подается в «примерах» в противоположении и в переплетении, пересечении с миром иным, который вторгается в этот мир; в результате встречи обоих миров возникает своеобразная чудесная коллизия и раскрывается высший, конечный смысл происходящего. Любой факт человеческой жизни, достойный запечатления в «примерах», раскрывается как отражение этой коллизии.
«Реализм» проповеднической литературы получает свое развитие в недрах совсем не реалистического способа осмысления действительности.
Возвращаясь к Джону Бромьярду, нужно еще заметить, что жизненные эпизоды, которые выделены Оустом, равно как и бегло упомянутые на предыдущих страницах книги, буквально тонут в «Summa praedicantium» в совсем ином, насквозь книжном материале. Эпизодов из жизни немало, но их доля относительно того, что заимствовано английским доминиканцем из литературной традиции, начиная античными авторами, Библией и раннесредневековой агиографией и кончая сборниками и трактатами XIII века, ничтожна. Подавляющее большинство «примеров» Бромьярда — не плод наблюдений его собственных или современников, — они вычитаны в его библиотеке. Живое, оригинальное, свежее известие, то, что он мог бы увидеть или услышать из первых рук — на улице, в домах соотечественников, в Оксфорде, где он получил образование, либо в Кембридже, где он преподавал богословие, или в жарких диспутах, которые он вел против реформатора-еретика Джона Уиклифа, лишь с немалым трудом может быть извлечено из огромных фолиантов «Суммы проповедников», построенной по схеме схоластических дистинкций.
При всей своей включенности в традицию и теснейшей зависимости от литературы предшествующего периода, Бромьярд выразил некоторые новые тенденции; в его «Сумме» пробиваются ориентации мысли, едва ли свойственные авторам XIII столетия. В частности, его уже не удовлетворяет учение о трех «разрядах», «сословиях» (ordines) (молящиеся, сражающиеся и трудящиеся, то есть духовенство, рыцарство и крестьяне), развиваемое церковными писателями начиная с XI века: эта архаизующая реальную действительность схема, которая игнорировала города, ремесло и торговлю, нуждается в изменении. В статье «Ростовщичество» он пишет: Богом установлены «четыре рода (genera) людей, подобно четырем колесам в колеснице Израиля, то есть святой церкви». Первый род — добрые пастыри, кои заботятся о душах людских. Второй род — князья, рыцари и иные господа, кои ведут войны, ведают юстицией, то есть взяли на себя «попечение о телесном». Третий род — верные купцы, заботящиеся о пользе общества. Четвертый род — все верные ремесленники и работники, усердно выполняющие то, что им от рождения предназначено. Дьяволом же установлен пятый род (genus) людей, ростовщики. Они наживаются и достигают того, что не подвергнутся мукам в чистилище вместе с прочими людьми, но вместе с бесами угодят в ад, — и поделом: ведь они не созданы Богом и не принадлежат к Его небесному дому (JB: Usura).
Как видим, вместо aratores или laboratores трехчленной схемы здесь выступают два разряда людей, занятых производственной или хозяйственной деятельностью; во-первых, купцы и, во-вторых, ремесленники с крестьянами, и кроме них существуют ростовщики. Эти не принадлежат к церкви и богоустановленному порядку, но, и будучи порождением дьявола, принадлежат к реально существующему обществу.
216
Проклятый, безумный, язычник (?). Собор в Реймсе. Около 1250.
Впрочем, темы, которые поднимались в «примерах» предшествовавшего периода, получают под пером Бромьярда дальнейшее развитие. Повторив уже известные нам анекдоты об алчных юристах, он присоединяет к ним новые, свидетельствующие о том, как они искажают закон и истину. Собственно, ведь и этимология слова «законник» уже доказывает эту их склонность: legista — это тот, кто «нарушает (портит) право» или «губит справедливость» (ledens legem, vel ledens iusta). Желая, чтобы адвокат выступил в его пользу в суде, некто дал ему быка, но, видя, что дело идет плохо, спрашивает: «Когда же заговорит мой бык?» Адвокат же, получив тем временем от противной стороны корову на условии, что будет помалкивать, отвечает, что «корова эта так крепко сдавила ему горло, что он не в состоянии говорить». Другой дал адвокату коляску и убеждается в том, что юрист ведет тяжбу не в его пользу, ибо ответчик подарил адвокату коней: «Плохо едет моя коляска». Адвокат в ответ: «Она не может ехать иначе, ибо так тащат ее по дороге сии кони». Когда умирал один из подобных продажных законников, он при виде явившегося за ним дьявола воззвал к Деве Марии, и та явилась и взяла его за левую руку; но дьявол уцепился за правую со словами: «Коль не могу заполучить его целиком, то хоть захвачу ту его руку, коей он при жизни написал все лживое» (JB: Advocatus).
Продажный законник подобен петушку на колокольне: тот поворачивается ко всем ветрам, а этот — ко всем деньгам (JB: Acquisitio).
Развитие товарно-денежного хозяйства сопровождается ростом алчности во всех ее проявлениях. Богачи, купцы и магнаты обирают бедняков всевозможными способами: одни мошенничают при торговле, другие завладевают чужими землями. За эти несправедливости расплачиваются на том свете не одни вымогатели, но и их потомки. Бромьярд приводит рассказ Петра Дамиани о таком захватчике; после его смерти наследники владели захваченным им чужим добром, и представителя четвертого поколения ангел отвел ad loca penalia. Там он увидел, помимо прочего, колодец, наполненный огнем и серой: над ним были повешены на крюках, один над другим, души его предков, и страдания того, кто висел ниже других, были наихудшими, поскольку на него стекали грязь и пот висевших над ним. Ангел предупредил того, кто все это увидел, что и для него приготовлен крюк, если он не вернет по принадлежности захваченного имущества.
217
Плотник. Прорись рельефа 14 в.
218
Сапожник. Прорись рельефа 14 в.
219
Соколиная охота. Миниатюра из фламандского календаря начала 16 в.
220
Хозяйственные заботы: убой свиньи к Рождеству. Миниатюра из фламандского календаря начала 16 в.
Один алчный человек перед смертью составил завещание: свою душу он вверяет всем демонам ада, ибо приговор ему уже вынесен. Священник спросил его: а что же получат его жена и дети и что завещает он ему — своему пастырю? Вместе с оставленными им богатствами семья его унаследует и ад, но и священника ожидает подобная же судьба, — постоянно с ним пируя, он не предостерег его от ожидающей его душу погибели. Как и проповедники более раннего времени, Джон Бромьярд усматривает в семейных связях прежде всего гибельные для души путы, и не случайно отец в аду проклинает час рождения своего сына, ради обогащения коего он погиб, а сын клянет отца, ибо неправедно нажитое родителями пагубно отражается и на душах детей (JB: Acquisitio).