Культура и общество средневековой Европы глазами современников (Exempla XIII века)
Шрифт:
Так, когда Риндфлайш-Говядина, собрав множество бедняков, подступил к стенам одного города, намереваясь и в нем учинить погром, местные власти, которые «желали защитить своих иудеев», заперли городские ворота и не пропустили его отряд. При этом кто-то со стены бросил в них камень, отбив руку Христа на распятии, которое несли погромщики. Тело Распятого тотчас начало истекать кровью, что еще более ожесточило бедняков (НМ, N 12).
Риндфлайш во главе «бедняков» врывался в дома иудеев, из которых доносился детский плач. Они захватывали имущество и уничтожали жилища, истребляя их обитателей. Примеру горожан последовали крестьяне окрестных деревень, также приступившие к массовым убийствам и грабежам (НМ, 6). Началось повальное бегство иудеев из Франконии.
Погромы сопровождались жуткими сценами самоубийств преследуемых. Молодая иудейка воспротивилась крещенью, которое ей предложили во время погрома, учиненного Риндфлайшем в Вюрцбурге: она предпочла умертвить своих детей и погибнуть от рук палачей (НМ, 11). В этом городе многие, видя невозможность избежать рук безжалостных христиан, убивали своих жен, сестер и сородичей, а затем и самих себя, бросаясь в огонь. Всего в Вюрцбурге было умерщвлено,
Попытки короля Альберта (Альбрехта) Габсбурга вмешаться во франконские дела и защитить иудеев не увенчались успехом. Его посланец по прибытии в Вюрцбург при невыясненных обстоятельствах упал с третьего этажа и разбился. В разговоре с поспешившим к нему исповедником он признал, что королевский приказ защитить иудеев противоречит Христу и христианской вере, равно как и его собственной совести. Исповедник в свою очередь указал ему на то, что приключившееся с ним несчастье есть не что иное, как божья кара (НМ, 14).
Далее Рудольф Шлеттштадтский излагает такой эпизод, имевший место в Констанце, на Боденском озере. Рыцарь повстречал близ города двух иудеев и узнал от них, что они спасаются от погрома, учиненного Риндфлайшем. «Что злого учинили иудеи? — спросил рыцарь. — Несомненно, без причины не убивал бы он вас». Те отвечали, будто не знают. Угрожая им смертью, рыцарь привел их в город, созвал народ, и старшего по возрасту иудея со всеобщего согласия немедля сожгли. После этого младший иудей признался в том, что на протяжении пятнадцати лет вюрцбургские иудеи позволяли себе надругательство над телом Христовым (НМ, 15).
Одна крещеная иудейка рассказывала, пишет Рудольф Шлеттштадтский, что бежала от своих родственников, намеревавшихся ее убить. По ее утверждению, все иудеи, происходящие от тех, кто при распятии Христа вскричал: «Кровь Его на нас и на детях наших», по нескольку месяцев в году страдают кровотечением, и исцеление может принести им лишь кровь христиан (НМ, 16). Непосредственно вслед за этим Рудольф Шлеттштадтский повествует о семилетнем мальчике, похищенном и убитом иудеями (НМ, 17). Другой «пример» повествует об убийстве иудеями христианина-скорняка, из тела которого они выкачали кровь, а тело тайком утопили в Рейне, но некая одержимая разоблачила их злодеяние, причем бес ее устами вопил: «Добрые бедняки, отмстите за кровь вашего Бога и Господа Христа, повседневно умерщвляемого коварными иудеями в своих членах, то есть в христианах» и т. д. Этот преданный делу христиан бес-антисемит продолжал, обращаясь к неким господам: «О вы, господа, кои получили много серебра, дабы избавить иудеев от позорной смерти, тяжко оскорбляете вы Бога, и по заслугам постигнет вас вечная гибель». Когда беса спросили, что бы он сделал с преступными иудеями, он отвечал, что в случае, когда один христианин убивает другого, его сажают в тюрьму, а затем подвергают повешенью. «Грязных и вонючих же иудеев, кои подлее собак, надлежит привязать к хвостам лошадей, которые протащат их по терниям и колючкам к месту казни, и повесить вверх ногами, причем под их головами нужно разжечь огонь, дабы полностью их сжечь» (НМ, 39).
«Достопамятные истории» завершаются анекдотом об иудее, который, видя, как во время грозы христиане осеняют себя знаком креста, чтобы отвратить молнию, насмехался над ними: не раз видели христиан, погибших от удара молнии после того, как перекрестились, а иудеев она никогда не поражает. Тотчас он был убит молнией, от которой никто из христиан не пострадал (НМ, 56).
Анекдоты Рудольфа Шлеттштадтского вряд ли нуждаются в комментарии. Конечно, дело не сводится лишь к его индивидуальным особенностям как автора. Создатель «Достопамятных историй», несомненно, выражает настроения, которые были широко распространены в западных областях Империи и зародыши которых можно обнаружить уже и у Цезария Гейстербахского. Но можно высказать и еще одно предположение. Все другие сборники «примеров», которые нами изучены, относятся к XIII столетию, одни к первой его половине, другие ближе к концу. Сборник приора из Шлеттштадта датируется рубежом XIII и XIV веков, и в нем ощущается нарастание религиозной нетерпимости — одного из предвестников глубокого кризиса, разразившегося во всех областях жизни Запада в XIV веке.
Закрепляя и усиливая привычную картину мира, разделенного на предельные верх и низ, на враждующие между собой добро и зло, на божественное и дьявольское, на «свое» и «чужое», проповедь, неизменно обращенная к массам людей, воспитывала в их сознании фанатизм и апокалипсические страхи.
Глава 11
Реализм?
Мы задали нашим источникам ряд вопросов, которые, как представляется, непосредственно вытекают из их содержания [198] . Предположение о том, что «примеры» широко выразили воззрения людей XIII века, и притом не одних только их авторов (при всей сугубой условности этого понятия применительно к exempla), но и предельно пестрой аудитории, к которой они обращались, — это предположение кажется оправдавшимся. Небо, земля, ад — проповедники проводят своих слушателей по всем кругам мира, каким он рисовался в средние века. Жизнь, от рождения, через разные возрасты и вплоть до кончины, смерть и то, что должно воспоследовать за нею, вечные награды и кары и способы достижения спасения, страхи и надежды верующих, проецируемые на мир иной, — основополагающие формы миросозерцания и общественной психологии эпохи крестовых походов и паломничеств, еретических и эсхатологических выступлений, эпохи, которая вместе с тем была периодом расцвета схоластики и готики, книжной миниатюры и скульптуры, рыцарского романа и эпоса, фаблио и саги. Все эти феномены культуры Запада времен Высокого средневековья, сколь они ни своеобразны и многоразличны, опирались на некоторую общую ментальность, воплощали те или иные ее стороны точно так же, как и упомянутые религиозные и социальные движения. И именно «примеры» в большей мере, чем какие-либо иные виды памятников, сохранили следы этой ментальности, специфического психологического климата.
198
Разумеется, это утверждение не лишено двусмысленности. Чтение источника всегда избирательно, и содержание его было препарировано исследователем под определенным углом зрения, в свете интересующих его вопросов. Но то обстоятельство, что на поставленные перед ним вопросы источник мог дать развернутые ответы, что нашлось много «примеров», проливающих свет на эти вопросы, убеждает в адекватности наших проблем характеру источника.
Вспомним приведенный во Введении тезис Оуста о том, что насыщенная «примерами» проповедь сыграла существенную роль в процессе подготовки литературного реализма последующего периода. Как он показал посредством анализа средневековой английской проповеди, ее авторы широко использовали богатейший и разнообразный жизненный материал, воспроизводя ситуации и сцены из быта всех слоев общества. Оуст приводит обширный перечень подобных «микроновелл», извлеченных из трактата известного проповедника XIV века Джона Бромьярда, равно как и из сочинений других монахов (см. выше). Этот перечень нетрудно расширить. Вот несколько наугад взятых «примеров». Землевладелец, желающий сбыть с рук недоходное поместье, приглашает покупателя в свой амбар, где собран урожай трех лет, и уверяет его, что столько он получил за год (JB: Mercatio); рыцарь, тягаясь с аббатом из-за спорного участка земли, приносит ложную клятву и выигрывает дело (JB: Acquisitio); лорд, разъезжая по своим поместьям, велит тщательно записывать все его доходы и производимые в них работы (JB: Consuetudo); могущественный аристократ конфликтует с бедняками из-за общинного выпаса для скота (JB: Maledictio) — ситуация в высшей степени характерная для Англии конца средневековья. Парализованный и лишившийся способности говорить человек лежит при смерти, и духовные лица, озабоченные спасением его души, не могут добиться от него ни слова, ни знака, ни жеста, но как только его приятель делает вид, будто намерен отпереть или унести его сундучок с деньгами, умирающий вскакивает и кричит, доказывая тем самым, что «Госпожа Алчность ему дороже Бога» (JB: Avaritia; Misericordia). Кающийся грешник одной рукой ударяет себя в грудь, одновременно другой рукой срезая кошелек у священника, которому исповедуется. Возвращаясь с исповеди, некто признался, что покаялся не во всех грехах, опасаясь, как бы священник не наложил на него столько постов, что он более никогда досыта не поест! (JB: Confessio).
В проповедях этого английского доминиканца перед нами проходят самые различные социальные типы, люди с разной психологией, грешники и праведники.
Тут и бедняк, который сделался епископом: у него появилось множество друзей, кои на самом деле были «друзьями его богатства» (JB: Divide); и другой, который, достигнув высших почестей, своими руками построил у себя в комнате печь, ибо был сыном печника (JB: Humilitas); и человек, который настолько любил собак, что лишь о них и говорил и умер, произнеся «собачью исповедь» (JB: Desperatio); и закоренелый грешник, который осмеял исповедника, утверждавшего, что тот, кто не покаявшись принимает тело Христово, сам себя осуждает, — этот насмешник в тот же день повесился (JB: Damnatio); и жена, продолжающая ревновать своего мужа, находясь на том свете, и угрожающая ему воспрепятствовать его новой любви (JB: Dilectio); и умирающий пьяница, который вместо слов исповеди твердил: «Доброе пиво, доброе пиво», явно путая евхаристию с выпивкой (JB: Ebrietas); и сарацины, коих при посещении Парижа более всего поразило то, что хорошо одетые и состоятельные христиане греются у огня, тогда как нагие нищие мерзнут за порогом; и священник, разгневавшийся на Бога из-за своих невзгод: он выставил статую Христа вон из церкви и отправил ее в поле со словами: «Кто не хочет мне помочь, пусть не стоит в моей церкви» (JB: Elemosina); и человек, который при ограблении церкви снял покрывало со статуи святой Девы, заявив упрекнувшему его сообщнику: «Ее Сын достаточно богат для того, чтобы дать Ей новое» (JB: Furtum); и работники, отказывающиеся есть пшеничный хлеб, ибо они к нему непривычны, — они просят доброго господина дать им хлеба, испеченного из бобовой муки (JB: Eucharistia); и матери, которые во сне «заспали» (то есть задушили) своих младенцев (JB: Exemplum); и жены, страдающие от мужей-пьяниц (JB: Homo).
Джон Бромьярд, как и другие проповедники, склонен к сопоставлению спиритуального с материальным. Более специально, он прибегает к сравнениям с имущественным делопроизводством. Так, он уподобляет юридическое наследование «вечному наследству на небесах»: люди, остерегающиеся включать в свои завещания пункты, из-за которых наследники могут утратить свои права, не остерегаются «включать грех в хартию своей души» (JB: Exemplum). Записи добрых дел и грехов каждого смертного, которые будут ему предъявлены после кончины, проповедник сравнивает с податными свитками и записями доходов поместий: в книге Господа записано не только то, что Он получил, но и то, что Он даровал, и от баланса зависит приговор Судии (JB: Judicium divinum). Джон Бромьярд пишет и о душеприказчиках, присваивающих себе имущество умерших, и о сыновьях, которые, получив от отца с матерью состояние в сто фунтов, едва ли подали милостыни на сто пенсов за упокой их душ (JB: Executor).