Культура поэзии – 2. Статьи. Очерки. Эссе

Казарин Юрий Викторович

солнышко – подзатыльник,солнышко – кровь – из – носа,Солнышко…

Что это? Откуда? Как? Почему? – вот вопросы, прорастающие в бессонницу, когда не совсем понимаешь происхождение и качество таланта, который в трёх словах (двух сложных и простом) назвал нечто выразимое в трёх томах и нечто невыразимое вовсе: от солнечного удара – до Солнечного Удара (Бунин), до солнечных протуберанцев, до взрыва Солнца, до Большого Взрыва – сквозь тепло и жизнь, сквозь сладкую соль Бытия и Природы etc.

Ты читаешь стихи Насти (именно так хочется называть поэта, обладающего детско-божественным зрением, слухом, осязанием, обонянием, вкусом – и говорением), перечитываешь их, переповторяешь:

Иногда,когда мы вдвоём,так хорошо,что

хочется попросить:– Господи,сфотографируй нас, пожалуйста,на память. —

возвращаешься к ним, испытывая постоянное изумление – познанию мира, себя, Бога, времени и любви. Ты идёшь на работу, читаешь лекции, пишешь словарные статьи в очередной толково-идеографический словарь, пишешь, а затем читаешь долгую лекцию (на 8–10 часов) студентам и слушателям, посетителям литературного клуба о верлибре и не-верлибре, уже любя (полюбив) верлибр и узнав, что он есть способ, не менее эффективный, нежели тоника, тонические стихи, – способ уловления абсолютной поэзии, чистой поэзии и красоты (просто тип гармонии в верлибре иной: как-нибудь в одном из следующих очерков попытаюсь кратко пересказать эту лекцию, где разбираю два стихотворения (по одному – А. Кушнера и А. Алёхина) и два десятка дифференциальных признаков верлибрического и тонического поэтического текста), ты споришь со слушателями и помнишь (помнишь так, что болит под ложечкой), что сейчас на Майдане в Киеве – бойня. Государственный переворот, подготовленный западными спецслужбами и осуществлённый силами неонацистов и наёмников (США, Польша, Прибалтика и др.). Запад (Европа и США) уверен в том, что русские хотят захватить Украину. Итальянский журналист и писатель Джульетто Пьеза (прекрасно знающий историю России, русскую культуру и русский язык) говорит о том, что западное мышление – обывательское. 90 % жителей Европы и США гневно вопрошают: а откуда, мол, вообще взялись эти чёртовы русские в Украине и в Крыму?! И почему это Крым уже захвачен русскими, которые ввели в Севастопольский порт свой Черноморский флот?! Я бывал за границей и жил там подолгу – и знаю, что средний тамошний обыватель обеспокоен – всегда – тремя вопросами: личный достаток, личная безопасность и, наконец, главное – откуда нагрянут пришельцы: из-под земли или из космоса…

Позитивизм победил. Победа – тотальная. Позитивистское мышление и поведение (мир и всё в нём – познаваемы!) доминирует ныне в политике (перестроим любой строй!), в экономике (обманем кого угодно!), в культуре (сымитируем всё, что хочешь!). Недавно таксист-узбек, провозя меня мимо синагоги, воскликнул: – О! Еврейская мечеть! – Оговорка по Абаме, Ярошу и Сашке Билому (Музычка). Правда, узбек засмущался, когда я его поправил, а вот названные господа, исторически невежественные, алчные, амбициозные и преступно меркантильные – устроили бы мне Майдан.

Поздно вечером – ночью, после телевизионных новостей с кровью и снайперами (утверждаю: чуваки с СВД и прочими волынами, ружбайками и АКМ – не снайперы, потому что снайпера не сфотографируешь, не снимешь на видеокамеру: они – как погода и пейзаж – всюду и нигде. Профессионалы), после комментариев и заявлений, чаще всего безответственных и безосновательных, – беру книжку Насти Зеленовой – и…

Хармс В колпаке налегке на войну не пойду вот – дую – ду ай – дую – ду хлеб принесёшь меня не найдёшь

Да. Такие дела. Частная смерть Даниила Хармса (по одной из версий его гибели – он умер от голода в тюремной камере в самом начале войны, в 1941 году), смерть одного поэта, смерть поэзии позволит этому безумному миру познать вселенскую, неуправляемую, глобальную смерть войны. Потому что любая война – смерть. И – ХЛЫНЕТ СМЕРТЬ.

И незаметно зеркало во мне запотевает:Он дышит…И пишет, и рисует, и – стирает.И снова дышит…

Стихи Анастасии Зеленовой коротки. Но – не короче человеческой жизни. Как всякий подлинный поэт, А. Зеленова говорит прежде всего о времени. О времени разном – и о Божественном в том числе. Поэт говорит о времени любом, и – о времени, когда времени ещё не было, и – о времени, которое есть и будет, но его уже как бы и нет: нет времени, чтобы замечать время и думать о нём. Мы слишком заняты не землёй, небом, водой и пламенем, а – войной. Гламурные и прагматичные позитивисты без войны не проживут – экономика загнётся, финансы гикнутся, частная собственность обобществится; а ведь сегодня вся планета Земля есть частная собственность политики, политиков и политиканов. Всё прибрали к рукам своим, а что не смогли – испоганили, изуродовали, измордовали.

Ювенильно-божественное мышление Анастасии Зеленовой изумляет.

у детства две доски через болотая маленький мне страшно стой на местемне страшно, страшно, побежим скорееу детства нет нестрашной ни дощечки

Ювенильное, детское, младенческое ощущение страшного и прекрасного (ужас усиливает красоту) в современной литературе и стихотворчестве почти не встречается. А. Зеленова пробует такое – детское – говорение. Мой стишок «Попробуй птичье говорение» – это от отчаяния, от невозможности воспринимать говорение взрослое, нет – сверхвзрослое (как у Бродского, который пугает, а самому ведь не страшно; страшно – в социальном отношении – видеть, как демократия пожирает себя саму). Поэзия – это доречевое, то бишь детское лингвистическое явление. Поэзия требует от поэта и языка восстановления праязыковых номинаций, из которых сохранились лишь названия стихий, души, Бога, красоты. Пусть ужасной, но – настоящей.

В книге Анастасии Зеленовой проявился, приживается и уже – точно – обитает необычный хронотоп, синтезирующий категории жизни, смерти и любви, если говорить о сфере реальности, – во вневременном пространстве и в беспространственном времени, которые, сходясь своими хронологическими пустотами, выжимают из языка прежде всего свет. Свет, не заливаемый хлынувшей смертью. Свет повсеместный и всевременной. Свет. Просто свет.

это не я грущуэто снег хрустит.я у тебя гощу,как сердце во мне гостит.и можно сыграть вничью,да знаю, кто победит.а я не шучу.не шучу, и даже вот тут – болит

Поэзия – часть времени. Времени как такового. И поэту бывает трудно, мучительно больно возвращаться из времени абсолютного, из времени истины и любви – в иное время. Во времена, когда смерть, нахлынув и перелившись через себя, может существовать и перемещаться сама собой, автономно, отдельно от жизни и любви.

Время вязкое, пачкает пальцы.ничего не слеплю, ослепла.перевести бы себя с языка на берег.глина не знает холода

Культура поэзии: новая просодия

В Каменке случилась оттепель. Ночью. Не спалось. Слышу – дом зашевелился. И снаружи, и внутри: расправляет свои деревянные косточки. Мыши? Да нет их здесь: утеплитель на стекловате. Душа болит и содрогается? Так она всегда болит. Даже когда весело и легко… И вдруг – поехало: с крыши срывается поезд, за ним другой, третий – с шумом и гулом. Это метровые пласты спрессованного, плиточного снега рванули от конька – к земле, к наземному сугробу. Утром обнаруживаются горы снега, почти закрывшие окна, что выходят на юг. Северный скат крыши ещё под снегом. Сад тоже зашевелился, и заборы показали сквозь свои заново проступившие щели соседский, какой-то особенно белый сугроб – с веток и с изгородей обрушился снег. Разом. И снег стал крупитчатым, как лёгкий сероватый жемчуг, и сугробы вдруг осели, пустотелые и почти неживые. Ночью вышел в поле – видно, как снег сходит – медленно и слегка по-шумливая; шепча, что ли? Уже и гряды вспаханной земли показались. Снег уходит почти незаметно, как память по покойнику: белое-чёрное-зелёное… Вдруг – вздрагиваю. Ко мне подходят глаза. Идут невысоко от земли, шумя снегом и чьим-то дыханием. Стою – смотрю. Ничего не вижу – темно. Потом тьма выдавливает из себя нехотя и осторожно большую башку. Уши топориком. Собака. В ошейнике. Поводок натянут, длинный, куда-то в сторону, во тьму, хозяина не видно. Кто с ней гуляет? Так поздно? За деревней? Бог?..

В Киеве случился Майдан. Красные, белые, зелёные, синие, чёрные, жовто-блакитные, оранжевые и ещё чёрт знает какие раскачали мать русских городов и страну, вновь оказавшуюся двойной окраиной – Европы и России. Несчастная Украина… Февраль. Холод собачий: в Екатеринбурге тридцатиградусные морозы. В Каменке, где я живу постоянно, однажды утром одного из тех дней термометр показал —50 °C. Дрова уходили стремительно: поленница обеззубела – топлю дважды в день, закладываю в печь по две охапки, – ничего – живу. Топлю Урал, как говаривал мой товарищ-горожанин, живший рядом, но так и не понявший и не принявший деревенской жизни, основы её (особенно зимой) – ДВП: дрова, вода, помои… Именно в эти дни, сразу после сессии, я прочёл цикл лекций в литературном клубе «Урал» при редакции одноименного журнала – лекций / занятий / бесед – о верлибре. Традиционалисты воспринимают крепчающий верлибр как некий просодический майдан – точно так же, как сами верлибристы (и вообще современные стихотворцы) смотрят на силлаботонику как на развалины советской империи.