Культура поэзии – 2. Статьи. Очерки. Эссе
Шрифт:
Вот два стихотворения Сергея Шестакова, уходящие в онтологическое новое, одновременно врастая в родное, кровно необходимое прежнее, прошлое.
твоего не избегнуть прихода,хохлома ты моя, кострома,открывающая без пин-кодаледяной пустоты закрома,и, печалью пронзён троекратной,всех земель и небес отставникбредит музыкой синей и красной,закипающей в венах твоих…Здесь всё – объятие, покружное и крест-на-крест, старого и нового, т. е. недоизведанного, недопознанного, а может быть, и непознаваемого –
Поэт сказал всё – бесстрашно, мощно, прекрасно (от «Прекрасное») и мужественно. Поэтическая стереосемантика порождает стереофабульность стихотворения. И здесь характер интерпретативности, точнее – полиинтерпретативности – параметрируется не хаосом («понимай, как хочешь»), а космосом («понимай ВСЁ»).
Человек нетерпелив. Он готов шагнуть от старого к новому – сейчас же и безоглядно. Мы плачем по старому и боимся конца. Конца всего на свете. Но мы и ждём этого конца. Жаждем его – эмоционально, эсхатологически, онтологически. И восклицаем: В КОНЦЕ-ТО КОНЦОВ, ИЗ КОНЦА В КОНЕЦ, – БУДЕТ ЛИ КОНЕЦ ЭТИМ КОНЦАМ!.. – Так шутливо покрикивал, видя непорядок где-либо и в чём-либо, Винни-Пух. Нет, не тот сказочный медвежонок, а мой товарищ с таким шутливым прозвищем, морпех по имени Пётр, погибший в Юго-Восточной Азии в 1975 году.
Когда вода напьётся
Просыпаешься. Примеряешь на себя время и место. Всё как обычно. А душа не на месте. Не помещается в нише, оставленной телом, – в нише – твоей – в пространстве и во времени. Думаешь: время и место сии – пусты. Или – почти пусты. Тебя вроде как бы и нет. И ты – есть. Вот тело, руки, ноги, туловище, голова. И всё это явно наличествует и существует. Однако место твоё – сдвинулось. Место твоё не на месте. И время ускользает не от тебя – оно движется, но не в тебе и с тобой, а как-то рядом. Ты даже чувствуешь дуновение его. Ветерок. И – шорох места, обдуваемого временем… Заболел? Да нет, вроде всё в порядке. Что-то вчера натворил или недотворил? Да нет опять же – всё нормально… Может, умер? – живёшь в деревне один, в снегах, в морозах. Неделями никого не видишь, кроме птиц (синицы, сойки, снегири), редких котов, пересекающих заснеженный двор и оставляющих в сугробе глубокие следы, цепочки следов, ровные – как по струнке, по линейке, – да собаку, забегающую к тебе раз в день перекусить чем-нибудь, что холодильник послал. Если всё это Тот Свет, значит – ничё, жить Там (Здесь, уже Здесь) – можно.
Закуриваешь и думаешь: так что же нынче не на месте? Ты и душа твоя? Или – место и время твои? Уже – не твои… Глубокое беспокойство вдруг потесняется ощущением счастья, удачи, – предчувствием чего-то важного, что маячит где-то уже недалеко… Раздражаешься. Неожиданно для себя. Застрял между сном и явью. Душа твоя примеряет своё будущее состояние свободы от тебя. Посмертное состояние. Растираешь в пепельнице сигарету и вжимаешься лицом в подушку. Но проход в сон уже сузился – только ребёнок пролезет. Открываешь глаза – а время и место всё ещё в стороне, не с тобой, не в тебе. И ты – не в них…
Встаёшь. Кофе. Сигарета. Сигарета. Сигарета. Одеваешься – и в снег, в минус сорок, в голубоватую, сиреневатую стужу.
Солнце. И луна. Светло. Даже слишком. Между солнцем и луной натянута струнка, а вокруг неё – паутинки, с которых осыпается хрустальная перхоть пороши, посверкивающей в лучах солнца и луны. Мерцающей. Валенки поют – снег крепкий, как древесина, как италийские пинии, из которых делают скрипки. Валенки поют. Звук важный, стройный, внушительный. Звук явно значительный и значимый: два света сошлись в один – Тот и Этот, солнца и луны, снега и слезы, набегающей на мороз. Ох, тяжко! Ох, хорошо! Ох, что-то будет. Что-то случится… Вроде всё на месте. Дом, сад, лес, деревня, две реки и пруд. Планета на месте. А ты всё ещё где-то не здесь, в стороне. Сам по себе. Как обособленный член предложения. Как Узбекистан какой-нибудь после распада СССР.
А в голове ходит по кругу фраза. Нет, даже не фраза – а пара-тройка слов: «когда вода напьётся»… Тело и душа, пронизанные пением валенок и снега, томятся – не верят словам. – Когда вода напьётся?.. – они ждут чего-то другого, более важного, огромного, небывалого. Визуальное – зима, стужа, свет, кристаллические потоки воздуха и облака дыхания – оживает: оживает синицей, которая узнаёт тебя и радостно пищит, знает, что сейчас ты пополнишь птичью столовку салом, семечками, колбасой на верёвочках (сойки – две огромные – уже сидят на черёмухе, одна из них крутит своей мохнатой башкой, – жар-птицы!). Ты кормишь птиц и берёшь деревянную лопату – поправить дорожки к дровам, к бане, к сортиру, к воротам, к задней калитке, вообще к жизни, к простору зазаборному. Ты машешь лопатой – и появляется ритм. Сложный, тахикардический, спазматический и одновременно свободный, вольный, с долготами, отмашками и спорадическим учащением. Ты – сердце. Сердце этой промороженной пустыни в снегу. Сердце зимы.
И ты начинаешь обживать новое своё место, притягивая к нему своё – не своё время. Ощущение (предощущение) того, что что-то должно произойти, сменяется узнаванием (дежавю) этого чувства: ЧТО-ТО УЖЕ ПРОИСХОДИТ! – КОГДА ВОДА НАПЬЁТСЯ!.. Всё – ты уже в этом новом-старом-знакомом состоянии. Звук-звучание, слова и ритм уже есть. Теперь нужно ждать следующего, более глубокого ощущения / предощущения / переживания – иного, воспоминаемого, но незнаемого, узнаваемого, но абсолютно другого, нежели бывшее, пережитое… И ты живёшь в этом состоянии определённой неопределённости, мучительного счастья, которого всё ещё нет (и будет ли?), – в состоянии эвристической асфиксии, когда задыхание твоё – чудесно и страшновато. Ведь ты – сердце. Сердце уже не зимы, а чего-то большего. Ты живёшь (на автопилоте), занимаешься бытом, но сердце и разум твой уже в бытии, а душа – ещё дальше, выше и глубже: она пытается добыть иного вещества, или – вещества Иного, существование которого подтверждается наплывами озноба плечевого, морозцем нервным по спине, холодом под ложечкой и валидоловым сквозняком в гортани. Так и живёшь на три пространства (на три фронта): быт – бытие – Иное.
Состояние мучительной неопределенности может продолжаться (и развиваться) долго: день, неделю, месяц, год… Всю жизнь. Ты ждёшь ЭТО. Не потому, что оно тебе нужно, а потому, что оно неизбежно. Потому что так происходит с тобой и с НИМ (с ЭТИМ самым) всегда, всю жизнь, лет с трёх, с первых букв твоих, строчек, страниц и книг. Твоя растерянность есть рассеивание тебя по иным местам и временам – вот ты и выходишь из своего места и времени. Ты теперь всюду. Идёшь везде, как снег, как дождь, как свет, сумрак и не свет. До тех пор, пока ОНО не явится. ОНО – стихотворение. Рассказ. Статья. Книга. И когда ОНО начнёт появляться (проявляться, материализоваться) – твоё рассеивание соберётся в пучок, в щепоть. Ты – весь – будешь сам по себе в своей щепоти. Как карандаш, как ручка. Вот и пишешь собой.
Нет, не только собой. Пишешь ещё и чем-то ИНЫМ. Чем?.. И – что? Нащупываешь пустоты в том, что уже сказано, подумано, пропето, проплакано. Трепетная пустота неназванного (и – неназываемого) ждёт имени, чтобы наполниться смыслом, – и не только языковым, мыслительным, но и метасмысловым, метаэмоциональным, метамузыкальным и метачеловеческим. Всем тем, что приближает работу текстотворца к призрачному образцу, к метатексту, а от него – к архетексту.
«Когда вода напьётся», эта фраза по беззаконным законам метаассоциативности пробирается в язык, в языковую картину мира. Почему? Потому, что архетекст поддавливает. Гравитация Главного Текста чудовищно велика, мощна, если не всесильна.