Купленная невеста

Пазухин Алексей Михайлович

VI

Принявъ уже Черемисова, сидя съ нимъ въ гостинной и угощая его вареньемъ, Катерина Андреевна замтила, что гусаръ страшно пьянъ. Молодая женщина испугалась было, сдлавъ это открытіе, но скоро успокоилась, такъ какъ гость велъ себя совершенно прилично и въ совершенств владлъ собою. Лицо его было мертвенно блдно, глаза сверкали лихорадочнымъ блескомъ, языкъ заплетался, ноги плохо слушались, но онъ, какъ ни въ чемъ не бывало, занималъ хозяйку разговорами и пилъ воду со льдомъ.

— Привезъ вамъ поклонъ отъ моего друга, — говорилъ онъ, спустя полчаса.

— Отъ какого друга? — спросила Катерина Андревна.

— Отъ Скосырева Паши.

Катерина Андреевна

слегка покраснла и поблагодарила гусара.

— Онъ здоровъ? — спросила она.

— Боленъ.

— Боленъ?

— Да. Ахъ, какъ онъ боленъ, мой бдный другъ!

— Кутилъ, вроятно, и простудился, — замтила Катерина Андреевна.

— О, нтъ, не то! Онъ влюбленъ мой бдный другъ.

Катерина Андреевна опять покраснла.

— Ну, что-жь, это болзнь не смертельная. Онъ богатъ, красивъ и ему нетрудно добиться взаимности. Эта болзнь излчивается бракомъ.

— Увы, для него это лкарство невозможно.

— Почему?

— Его красавица замужемъ.

Черемисовъ отпилъ глотокъ воды, проглотилъ кусочекъ льда, прошелся по гостинной, стараясь твердо ступать по ковровымъ дорожкамъ, и остановился передъ Катериной Андреевной. Храбрый въ аттак, не знающій страха нигд и не передъ кмъ, побдитель и на пол брани, и на зеленомъ пол карточнаго стола или билліарда и передъ батареей бутылокъ, смлый ухаживатель, одинаково увренный въ себ и въ гостинной, и въ двичьей, лихой гусаръ положительно роблъ теперь. Давши слово пріятелю, онъ считалъ священнымъ долгомъ своимъ исполнить это слово, да и не раскаивался въ немъ, но онъ не зналъ, какъ приступить къ исполненію плана. Вызжая изъ Москвы для отчаяннаго предпріятія своего, онъ обдумалъ все и ршилъ исполнить его очень просто: схватить Катерину Андреевну, вынести, закутать въ приготовленный салопъ, посадить въ сани и умчать, когда переодтый деньщикомъ Скворчикъ дастъ знать, что дворня напоена. Это казалось Черемисову очень легкимъ, простымъ, удобоисполнимымъ, и онъ больше по привычк, чмъ «для храбрости» выпилъ у Скосырева бутылку рома. Сто съ небольшимъ верстъ, которыя отдляли имніе Коровайцева отъ Москвы, были сдланы въ девять часовъ, съ одною кормежкой на половин дорог, но на послднемъ постояломъ двор Черемисовъ приказалъ остановиться и выпилъ стакановъ пять такъ называемаго «гусарскаго пунша», который состоялъ изъ крпчайшаго рома съ небольшимъ количествомъ кипятку, а затмъ запилъ это, уже сидя въ саняхъ, прямо голымъ ромомъ безъ мры, изъ фляжки. Онъ хотлъ довести себя до состоянія полнаго охмлнія, въ которомъ легко было исполнить что угодно, въ которомъ Черемисовъ находилъ «море по колно», но когда онъ увидалъ Катерину Андреевну, когда она, изящная, нжная, гостепріимная и радушная, встртила его съ пріемами свтской женщины, онъ положительно растерялся и не находилъ возможнымъ поступить такъ, какъ обдумалъ. Хмль соскочилъ съ него, какъ посл хорошаго холоднаго душа. Онъ завелъ разговоръ о Скосырев съ умысломъ узнать мнніе о немъ Катерины Андреевны, но и разговоръ у него не клеился.

— Да-съ, его красавица замужемъ, — повторилъ онъ.

— Въ такомъ случа, ему остается призвать на помощь благоразуміе и постараться забыть ее, — отвтила Катерина Андреевна.

— Не можетъ! — воскликнулъ Черемисовъ. — Ужь онъ заливалъ свое горе виномъ, заливалъ, а оно, горе это проклятое, все сильнй да сильнй!

— Вино — плохое лкарство отъ этой болзни, — замтила Катерина Андреевна.

— Плохое, плохое, это врно, но что же ему длать остается? Пулю ежели въ лобъ, такъ жаль лба-то…

— А вашъ другъ говорилъ о своей любви дам сердца своего?

Черемисовъ отвчалъ не вдругъ: онъ не зналъ, говорилъ-ли что нибудь Скосыревъ про свою любовь Катерин Андреевн.

— Нтъ-съ, не говорилъ-съ, — отвчалъ онъ наугадъ и прошелся по комнат, гремя шпорами.

— Онъ

мн поручилъ поговорить съ нею объ этомъ.

— Вамъ?

— Да.

— Ну, и что же, говорили вы?

Молодая женщина поняла, что гусаръ робетъ и начала играть съ нимъ: ей захотлось помучить его, поставить въ затруднительное положеніе. Женщины мастерицы на это, когда мужчина конфузится и робетъ.

— Еще нтъ, — отвчалъ Черемисовъ, продолжая ходить.

— Почему?

— Да такъ-съ… Впрочемъ, я скажу!..

Онъ ршительно слъ на кресло неподалеку отъ хозяйки, рванулъ правый усъ сперва внизъ, потомъ закрутилъ его къ самому глазу и проговорилъ.

— Онъ любитъ васъ, Катерина Андреевна, въ васъ онъ влюбленъ.

Молодая женщина съ достоинствомъ выпрямилась и гордо посмотрла на гостя.

— Сударь, вы обижаете меня, — проговорила она. — Вы нарушаете право гостепріимства, сударь, говоря такія слова жен хозяина дома, въ которомъ вы гость.

Темнокрасное, какъ вылитое изъ бронзы лицо гусара сдлалось какого-то кирпичнаго цвта. Онъ еще сильне рванулъ себя за усы и щелкнулъ шпорами.

— Да, да, это врно, врно… Извините меня, сударыня!.. Ахъ, чортъ меня возьми, какой я плохой дипломатъ! Еслибъ онъ послалъ меня врубиться въ каре непріятельской пхоты, аттаковать самого сатану въ его берлог, - я не задумался бы и маршъ, маршъ съ саблей на голо, а тутъ… Простите, я глупъ, я съ ума сошелъ!.. Впрочемъ, я готовъ дать удовлетвореніе, готовъ…

— Мн? — съ худо скрываемою улыбкой спросила Катерина Андреевна, забавляясь смущеніемъ удалого гусара.

— Кому угодно-съ, кому вы прикажете.

Черемисовъ всталъ и положительно не зналъ, что длать. «Напиться бы теперь въ лоскъ, до положенія ризъ!» — съ тоскою подумалъ онъ и стоялъ, какъ школьникъ передъ учителемъ.

Дверь изъ сосдней комнаты пріотворилась, и высунулась голова Скворчика, преобразившагося до полной неузнаваемости. Его борода, краса кучерскихъ бородъ, пала по непреклонной барской вол подъ бритвой цирульника и на красномъ широкоскуломъ лиц торчали лишь громадные щетинистые усы; курчавые волосы были острижены подъ гребенку; на богатырскія плечи съ трудомъ была натянута гусарская венгерка. Онъ былъ похожъ на избалованнаго, давно отвыкшаго отъ военной школы и выправки денщика, знающаго боле теплую постель, повозку, барскіе сапоги и походную кухню, чмъ строеваго коня и саблю.

— Баринъ… ваше благородіе! — тихонько позвалъ онъ Черемисова.

— Pardnso! — поклонился тотъ хозяйк и вышелъ къ Скворчику.

— Пора, баринъ!

— Пора?

— Пора. Дворню я напоилъ, всю баклажку выпоилъ и бутылкой рому лакъ навелъ. Кто дрыхнетъ ужь, а кто лыка не вяжетъ. Сашка съ тройкой на двор, и ворота отворены, и тройка съ ребятами за околицей, ежели погоня будетъ. Людишки то сказываютъ, что баринъ ихній сейчасъ долженъ быть, съ охоты де прідетъ. Тогда, сударь, трудне будетъ.

Черемисовъ, до боли теребилъ усы.

— Борьба все же должна быть? — спросилъ онъ.

— Никакъ нтъ, я такъ полагаю. Вс пьяны въ домишк то, не образумятся, а ежели на двор, такъ и некому остановить.

— Тебя не признали?

— Никакъ нтъ. Кто-жь теперича можетъ признать меня? Мать родная, и та не узнала бы. Тутъ, ваше благородіе, двка одна за нами увяжется, ее можно, чай, прихватить.

— Какая двка?

— Горничная барынина, Глашка. Старая такая вдьма, и умная шельма, ловкая. Какъ началъ я дворню спаивать, такъ двка эта сразу смекнула, что не спроста, да и меня она признала, проклятая, такая дотошная! По перстеньку на мизинц признала. «Вы, говоритъ, кучеръ барина Скосырева и не зря такую машкараду устроили. Я, говоритъ, пить дворн не позволю и сичасъ на деревню пошлю за народомъ, а вотъ ежели меня въ компанію возьмете — дйствуйте». Ну, а я все ей и сказалъ.