Купленная невеста
Шрифт:
Любовь охватила Скосырева могучею волной, закружила, завертла, и онъ потерялъ, что называется, голову.
IV
Пока уговаривали Машу, родственницу Латухина, взять на себя роль Надежды и представиться барину, пока Шушеринъ хлопоталъ о скорйшемъ окончаніи этого дла, Павелъ Борисовичъ весь былъ занятъ своею любовью къ Коровайцевой. Она не выходила у него изъ головы, грезилась ему во сн и на яву. Буйнымъ разгуломъ, виномъ хотлъ онъ затушить свою страсть, но эти средства оказались недйствительными, напротивъ: посл разгула, во время кутежа, воспаленный виномъ, возбужденный дикими пснями цыганъ, Павелъ Борисовичъ еще боле загорался неудержимою страстью
Онъ ночь кутилъ, а утромъ халъ въ Рузу къ Коровайцеву. Хлбосольный, гостепріимный Лука Осиповичъ охотно принималъ почетнаго гостя, и не ради того, что онъ былъ «почетный», богатый н знатный, а ради того, что онъ былъ свой братъ, дворянинъ, старый кавалеристъ, лихой собутыльникъ. Скоро, впрочемъ, Лука Осиповичъ сдлался съ новымъ пріятелемъ сухъ и холоденъ. Онъ понялъ, что Павелъ Борисовичъ здитъ къ нему совсмъ не ради его чудныхъ наливокъ, «водянокъ» и «запеканокъ». Понялъ и нересталъ считать его другомъ, сразу перемнилъ фронтъ… Сперва Лука Осиповичъ замтилъ пламенные взоры влюбленнаго, которые тотъ бросалъ на Катерину Андреевну, потомъ прочелъ стихи въ ея альбом, написанные Скосыревымъ, а затмъ и сама Катерина Андреевна подтвердила догадку мужа. Вышло это такъ: Лука Осиповичъ посл отъзда Скосырева увидалъ на стол въ гостинной альбомъ жены, купленный въ то время, когда она была еще невстой и обыкновенно сохраняемый Катериной Андреевной въ ларчик.
— Скосыреву, что ли, показывала альбомъ свой, Катя? — спросилъ Лука Осиповичъ.
— Да.
— Что-жь, написалъ онъ теб какой-нибудь стишок?
— Да, написалъ, — неохотно отвчала Катерина Андреевна, взявъ альбомъ со стола и уходя съ нимъ.
— А ну, покажи. Я когда то самъ стишки писывалъ, поэтомъ въ полку считался. «Прощаніе съ конемъ» написалъ, и вс офицеры у насъ наизусть знали эти стихи:
«Прощай, мой милый конь хорошій, — Ты боленъ, бдный, вижу я! Ты былъ мн краше всхъ, пригожій, Теперь не носишть ужъ меня! Ты „Милымъ“, конь мой, назывался, И милымъ былъ ты для меня, Но ахъ, съ тобою я разстался, То льзя ли не жалть тебя?»Да, писывалъ и я стихи, одни даже въ «Сверныхъ Цвтахъ» были напечатаны. Покажи, покажи, любопытно посмотрть, какъ гвардейцы пишутъ, это не то, что нашъ братъ армеецъ, который только и свта то видлъ, что въ своемъ эскадрон да въ какомъ нибудь захолустномъ городишк.
Стихи Павла Борисовича были не важны, да и т онъ выучилъ изъ какого то «Альманаха». Въ нихъ упоминались и амуры, и Хлои, и Дафны, безъ чего не обходилось почти ни одно стихотвореніе того времени, — и вс эти амуры и Хлои приравнивались къ Катерин Андреевн, которая была, по словамъ поэта, украшеніемъ природы и «зажгла священные огонь въ пылающей груди».
Лука Осиповичъ закрылъ альбомъ и насупился.
— Это барышн, невст написать можно, ну, а дам такихъ стиховъ не пишутъ, за это немудрено и на дуэль нарваться, — промолвилъ онъ. — Ты, Катенька, тово, не выходи къ нему, я не желаю.
— Хорошо, — вся вспыхнувъ, отвтила Катерина Андреевна.
Мужъ замтилъ эту краску на лиц красавицы жены и еще боле насупился, точно туча темная легла на его лиц.
— Да, ты не выходи, ежели онъ прідетъ. Зачастилъ что то… Не близкій свтъ Москва, а онъ чуть не каждый день!
Лука Осиповичъ сердито запахнулъ халатъ, вымненный когда то у бухарца за старые эполеты и галуны, затянулся изъ длиннаго черешневаго чубука и прошелся по
— Онъ тово… теб онъ ничего не говорилъ такого… особенааго? — спросилъ онъ у жены.
Катерина Андреевна опустила руки съ альбомомъ, потупилась, помолчала нсколько секундъ и проговорила:
— Говорилъ, что я очень хороша, что онъ такихъ, какъ я, ни въ Петербург, ни заграницей не видалъ и что…
— Что?
— Что онъ во сн меня все видитъ…
— Ну, и пусть во сн видитъ, а наяву не видать ему тебя никогда! — вспылилъ Лука Осиповичъ.
Въ первый же посл этой сцены пріздъ Скосырева Лука Осиповичъ былъ съ нимъ очень холоденъ, про жену сказалъ, что она нездорова и что частые гости утомляютъ ее, а затмъ, въ слдующій визитъ, не принялъ гостя, выславъ казачка сказать, что баринъ де очень боленъ, извиняется, а лошадей де покормить и чаю покушать не угодно ли у прикащика. Скосыревъ, не кормя лошадей и не кушая чаю, ухалъ въ Москву и боле къ Коровайцеву не здилъ. Мрачный и задумчивый сидлъ онъ въ своемъ кабинет на широкомъ диван, подогнувъ подъ себя ноги и выкуривая трубку за трубкой. Казачокъ едва успвалъ накладывать ему трубки и едва стоялъ на ногахъ, дежуря часовъ семь подъ рядъ. Клубы дыма ходили по кабинету и въ волнахъ его едва можно было разглядть обивку стнъ изъ синей шелковой матеріи, увшанныхъ дорогимъ оружіемъ, уздечками, сдлами, арапниками и нагайками, въ перемежку съ дорогими картинами исключительно эротическаго содержанія. Дв свчи въ высокихъ бронзовыхъ подсвчникахъ освщали кабинетъ, и углы его утопали во мрак. Нечесаный, дурно выбритый, въ халат поверхъ батистовой сорочки, изъ открытаго ворота которой виднлась мощная волосатая грудь, сидлъ Павелъ Борисовичъ. Какъ изваяніе стоялъ хорошенькій казачокъ, одтый въ шелковую красную рубашку, въ казачій чекмень изъ синяго сукна съ серебрянымъ поясомъ, въ бархатныхъ панталонахъ, заправленныхъ за сапоги съ красными отворотами.
Дверь отворилась и вошелъ Порфирій.
— Скворчика приказывали позвать, такъ пришелъ онъ.
— Зови.
Черезъ минуту вошелъ въ кабинетъ любимый «загородный» кучеръ барина, Скворчикъ, — другаго имени у него не было, врядъ ли онъ и самъ помнилъ, какъ его зовутъ по православиому. «Скворчикомъ» онъ былъ въ форейторахъ у покойнаго барина Скворчикомъ выросъ, Скворчикомъ звали его вс отъ мала до велика, отъ барина до послдняго двороваго мальчишки. Скворчикъ былъ не высокаго роста коренастый мужикъ съ плечами и грудью Геркулеса. Онъ останавливалъ на всемъ скаку тройку лошадей за заднее колесо, ломалъ подковы, разскалъ обыкновеннымъ зжалымъ кнутомъ дюймовую доску, а выпить могъ полведра въ сутки и былъ пьянъ съ утра до ночи, за исключеніемъ тхъ дней, когда онъ былъ нуженъ.
Троечнымъ кучеромъ онъ считался лучшимъ въ губерніи. Много барскихъ проказъ зналъ Скворчикъ, много было за нимъ темныхъ длъ, но какъ за каменною стной жилъ онъ за бариномъ и ничего не боялся. Преданъ онъ былъ барину, какъ собака, хотя и бивали его часто, тоже какъ собаку. Онъ за этимъ не гнался, а здоровенная спина его, дубленая шкура могла вынести хоть тысячу плетей.
— Пьянъ? — спросилъ Павелъ Борисовичъ у Скворчика.
— Никакъ нтъ.
— Врешь!
— Что-жъ мн врать-то, помилуйте! Приказали чтобы не пить, нуженъ де, ну, и не пилъ.
— Казачокъ, освти ему рожу!
Казачокъ взялъ со стола свчку и поднесъ къ лицу кучера. Широкоскулое, обросшее черною бородой лицо кучера было красно, сверкающіе черные глаза точно масломъ подернулись и немного затекли, но пьянъ онъ не былъ. Смло и дерзко глядлъ онъ на барина своими безстыжими, какъ зоветъ народъ, глазами и улыбался.
— Не пьянъ, — замтилъ баринъ.
— То-то!..
— Ну, молчать! Забылся? Не битъ давно? Срыя плохи?
— Плохи. Помилуйте, Павелъ Борисычъ, какое мсто намедни отпалили на нихъ, страхъ! Какъ же имъ плохими то не быть? Лвая совсмъ ослабла, гляди, обезножитъ.