Купленная невеста
Шрифт:
— Вдь они отъ насъ скакали, — тревожно замтилъ Лука Осиповичъ.
— Мало ли тутъ дорогъ и акромя насъ, баринъ.
— Все же надо поспшить, у меня сердце не на мст.
— Да вотъ и справились, и подемъ.
Ужъ подъзжая къ усадьб, Лука Осиповичъ понялъ, что дома у него неблагополучно. Ворота были заперты снаружи, и отъ нихъ шли слды многихъ лошадиныхъ и человческихъ ногъ; собаки заливались отчаяннымъ, тревожнымъ лаемъ, и никто не выходилъ на этотъ лай. Лука Осиповичъ однимъ взмахомъ могучей руки сбилъ съ калитки замокъ и вбжалъ на дворъ, потомъ въ сни. Яшка, держа на-готов охотничій ножъ, слдовалъ за нимъ.
Дверь въ комнаты оказалась отворенною.
— Господи, что же это? — съ ужасомъ прошепталъ Лука Осиповичъ и бросился во внутреннія комнаты.
Все цло, все стояло на своихъ
— Катя, Катенька! — кричалъ Лука Осиповичъ, бгая по всмъ комнатамъ. — Катюша! Глашка!..
— Убгла наша барыня, вотъ что, — мрачно сказалъ ему Яшка.
— Что?!
— Убгла барыня.
— Какъ убгла? Что ты говоришь, разбойникъ? Убью я тебя за эти слова твои!
— Есть воля ваша, а только я правильно говорю. Нтути ихъ, нигд нтути. И Глашка съ ними убгла, проклятая.
— Такъ увезли ее, увезли! Украли мою Катеньку, похитили!
— Убгла…
— Молчи, холопъ! — бшено крикнулъ Лука Осиповичъ, хватаясь за ножъ, съ которымъ онъ на медвдя хаживалъ. — Душу вышибу за такое слово!
— Не гнвайтесь, баринъ, извольте выслушать. Если бы украли, такъ Глашку бы не взяли, а то, вишъ, вмст пропали. А вонъ и коммодъ съ барыниными вещами открытый стоитъ, вещи изъ него брали, укладывались.
— Гд же люди вс? Гд Прошка, Евстигнй, Машка?
— Въ кухн вс дрыхнутъ, мертвецки пьяные.
— Буди ихъ, на смерть ихъ бей и ко мн! Они должны знать, кто тутъ былъ, они видли!
— А вотъ сичасъ допросимъ ихъ, лшихъ, я ихъ подыму, образумлю.
Но это сдлать было не легко даже и такому дотошному, ловкому малому, какимъ былъ Яшка. Онъ будилъ дворню и пинками, и ударами доброй нагайки, и снгомъ, но они спали, какъ мертвые, и только мычали. Обливъ всхъ холодною водой, Яшка кое какъ привелъ ихъ въ себя. Долго люди ничего не понимали, таращили глаза, скребли затылки, но когда они догадались, что въ дом случилась бда, что пропала барыня, то съ воемъ повалились барину въ ноги. Изъ сбивчивыхъ разсказовъ можно было понять правду. Пріхалъ баринъ Черемисовъ, гусаръ, и гостилъ у барыни, кушалъ съ нею чай, а деньщикъ гостя угощалъ дворню водкой, ромомъ, напоилъ всхъ, и вс, мертвецки пьяные, заснули гд попало и дальше ничего не помнили, не видли. Староста Игнатъ приходилъ изъ деревни, посидлъ въ кухн, но часу въ восьмомъ ушелъ домой въ деревню. За нимъ сбгали теперь, разбудили, привели въ господскій домъ, а за нимъ пришло человкъ десять мужиковъ, но ни староста, ни мужики ничего не знали и не слыхали, да и не могли слышать.
— Батюшка баринъ, чтожь это такое? — со слезами говорили дворовые. — Прости ты насъ, окаянныхъ, и прикажи намъ вернуть барыню, которую мы проворонили. По щепочк мы разнесемъ домъ твоего обидчика, самого его на веревк приведемъ къ теб, на осин повсимъ!
— Всю его челядь перевшаемъ! — подхватили и мужики, во глав со старостой.
Крпостные очень любили Луку Осиповича и звали его «отцомъ» не для краснаго лишь словца, не для лести, а искренне, отъ души, считая его дйствительно благодтелемъ, другомъ, заступникомъ, почитая, какъ родного отца. Онъ входилъ во вс ихъ нужды, работалъ наравн съ ними и былъ старшимъ въ этой семь изъ тридцати мужчинъ съ ихъ женами и дтьми. Барщина у Луки Осиповича была легкая, не могущая обременить и самаго неисправнаго мужика, о какихъ либо наказаніяхъ никто и не слыхивалъ, разв ужъ очень разсердится Лука Осиповичъ на неисправимаго лнтяя или пьяницу и потреплетъ его за вихоръ, дастъ ему по затылку и прогонитъ съ глазъ долой. Самъ онъ лчилъ захворавшаго мужика, самъ ухаживалъ за нимъ, многихъ обучилъ грамот въ долгіе зимніе вечера. Мужики жили у него хорошо, безъ ужина спать не ложились, въ праздникъ пекли пироги, одвались исправно. Въ годъ падежа Лука Осиповичъ заложилъ свою деревеньку и купилъ всмъ мужикамъ, потерявшимъ скотину, и лошадей, и коровъ. Благодаря дружнымъ усиліямъ поднявшихся на ноги мужиковъ, Лука Осиповичъ имлъ возможность черезъ годъ же выкупить свою деревеньку. Мужики видли въ немъ не только добраго, душевнаго барина, но и разумнаго хозяина, неутомимаго работника, сильнаго и тломъ, и духомъ человка. «Маниловщины» не было въ отношеніяхъ Коровайцева къ мужикамъ, онъ не миндальничалъ съ ними, не былъ краснобаемъ, а тихо и прочно любилъ ихъ и уважалъ
Барыню мужики не долюбливали и порицали. Имъ не нравилось позднее вставаніе ея, полнйшее невниманіе къ хозяйству, роскошь, ничего недланіе, довріе къ Глафир, которая была имъ чужда и которой барыня дозволяла все. Не нравилось мужикамъ и дворовымъ и то, что съ появленіемъ Катерины Андреевны начали посвистывать на конюшн и въ двичьей розги. О нихъ прежде и не слыхалъ никто, разв подростка какого-нибудь вспрыснустъ за баловство. Розги въ ту пору никого не удивляли, не возмущали и не оскорбляли. Он свистали и въ семьяхъ, и въ школ, и въ двичьихъ, и на конюшн, какъ свистали кнуты и плети на торговыхъ площадяхъ, но всегда и везд человка возмущала и будетъ возмущать несправедливость, безпричинная жестокость.
— Ты накажи виноватую рабу свою, — говорили мужики и дворня Коровайцевыхъ про Катерину Андреевну, — но ты накажи сама, по своему барскому приказу, за дло, а то она Глашк волю дала, и Глашка у насъ барыня, Глашка нашимъ бабамъ и двкамъ шкуру деретъ, косы треплетъ, а она такая же холопка.
Лука Осиповичъ вступился было и разъ, и два, но изъ этого ничего не выходило, тогда онъ одинъ разъ зыкнулъ на Глафиру, пообщалъ и ее отодрать за тиранство, а Катерин Андреевн сдлалъ выговоръ. Сдлалъ выговоръ и закаялся. Съ молодою женой посл этого выговора была истерика, пришлось послать въ уздъ за докторомъ.
— Ты меня уморишь, въ гробъ уложишь, — рыдая, говорила Катерина Андреевна и каталась на кровати. — Ты способенъ меня зврски наказать за то, что моя Глафира поучила какую то скверную двку, грубіянку, лнтяйку. Скоро эти двки бить меня будутъ; он меня и за барыню не считаютъ.
Лука Осиповичъ махнулъ рукой и боле уже не вмшивался въ «бабьи дла». Очень ужъ любилъ онъ жену.
Слыша теперь стованія мужиковъ и дворни, Лука Осиповичъ былъ глубоко тронутъ, но его оскорбляло то, что вс эти люди видимо винили его Катеньку, — то и дло прорывалось словечко неодобренія по адресу Катерины Андреевны. Это убивало Луку Осиповича: ему не хотлось врить, что его Катенька убжала; нть, нтъ, ее увезли, украли, и онъ вернетъ ее!..
Не переодвшись, не сдлавъ никакихъ распоряженій, Лука Осиповичъ поскакалъ въ Москву.
— Побереги ты себя, батюшка баринъ, не загуби сгоряча, — говорили ему мужики, провожая его. — Послалъ бы лучше насъ, мы-бъ теб добыли и женушку твою, и обидчика, на арканахъ бы привели обоихъ да тутъ бы вотъ и казнили.
— Пошелъ! — крикнулъ Лука Осиповичъ Яшк, вскакивая въ сани и не слушая мужиковъ. — Гони до узда во весь духъ, а тамъ я ямскихъ возьму, курьерскихъ.
Мужики постояли, погоревали и разошлись, заперевъ господскій домъ и оставивъ старосту Игната домовничать и хозяйничать. Два мужика и дворовый парень Ефимъ, чувствовавшій себя очень виноватымъ, самовольно отлучились и похали слдомъ за бариномъ.
— Можетъ, мы понадобимся ему тамъ, голубчику, — говорили они.
Пріхавъ въ Москву и остановившись на постояломъ двор, Лука Осиповичъ, не попивъ даже чаю, похалъ разыскивать Черемисова. Въ ту пору сдлать это было не такъ легко, какъ теперь, — адресныхъ столовъ тогда не было, — но кое какъ Лука Осиповичъ нашелъ квартиру гусара и явился туда грозный, готовый на все.
Черемисова въ Москв не оказалось.
— Гд же онъ? — спросилъ Лука Осиповичъ у двороваго человка Черемисова, заспаннаго и полупьянаго парня.