Курсанты. Путь к звёздам
Шрифт:
Стрельбу услышал прапорщик-связист. Нутром, рассказывал позже, почуял, что пахнет жареным. Доложил сразу в дивизию особистам, что-то там у него самого с ними было. Стрельбу скрывать смысла не было, я дозвонился начальнику политотдела, и все ему рассказал по радиосвязи. Нас долго соединяли, но по голосу я понял, что тот хорошо отметил праздник, и страшно недоволен тем, что его разбудили ни свет, ни заря. Он не сразу поверил мне, пытался созвонился с ротным, заставил все повторить прапорщика-связиста. Наконец, врубился, что я не сочиняю, и полчаса крыл матом по радиосвязи. Этот мат звучал позже от командиров всех степеней, что меня вызывали на связь до тех пор, пока в роту не сел вертолет с дюжиной генералов, особистов и следователей.
Всех нападавших бойцов и дембелей отправили на материк, а меня отстранили от должности за «неправомерное применение оружия». Самое ужасное, не этих головорезов, объявили уголовниками, а мне пришили выстрел из моего же пистолета и возбудили уголовное дело. Якобы, я стал первым стрелять. Все с ног на голову перевернули эти следователи. Как доставили на материк, то прямо в военной форме сразу посадили в камеру. Дознание длилось больше месяца, а следователи прямо называли предполагаемый срок отсидки – 7 лет тюрьмы. Никто из них не верил в то, что солдаты метали в меня нож. Утверждали, что драку затеял я, и, по версии следствия, стрелял в бойцов тоже я. Командир батальона лично приехал и распинался, что если его снимут из-за этого ЧП с должности, он надолго посадит меня на нары. В итоге появилось два тома уголовного дела, и речь пошла о назначении суда.
Рана от ножа на шее долго не затягивалась, гноилась, и меня госпитализировали. Там же лечились мои бойцы. «Магаданский» как-то заглянул в палату на своих костылях, и издевался, что я сам попаду в тюрьму, а не он с дембелями.
От безысходности я написал письмо в ЦК КПСС, и без всякой огласки отправил его в Москву. В послании подробно описал ситуацию, просил справедливого и объективного расследования.
Не поверите, через неделю прибежал ко мне в палату взмыленный начальник штаба бригады. Сует мое личное дело, и орет: «Быстро выписывайся, и дуй в аэропорт! Борт на Москву ждет!»
В той же лейтенантской форме, в которой я сидел на нарах, меня посадили на борт АН-26 и отправили в столицу. Из аэропорта прямо с трапа самолёта на «уазике» доставили в Подмосковье. В Главкомате ПВО привели в кабинет начальника радиотехнических войск ПВО генерал-лейтенанта Берегового.
Брат знаменитого космонавта, для начала, меня обматерил. Чем старше попадался мне армейский начальник, тем виртуознее он владел ненормативной лексикой. «Как ты мог, убийца, стрелять в солдата?! – причитал он. – Ведь они же наши дети!!!»
Этот генерал объявил «предупреждение о неполном служебном соответствии», которое тут же записали в мою служебную карточку. Береговой расписался под заранее заготовленной формулировкой размером на половину страницы, а стоящий рядом кадровик поставил на подпись такую красную гербовую печать, какой мне прежде никогда не доводилось видеть. Взорвавшись второй раз от моего жуткого внешнего вида, он отправил приводить в порядок форму одежды,
В то зеркало я впервые за 3 месяца внимательно посмотрел на себя и удивился не мятому грязному кителю, а своей белой голове. «И когда я поседел?», – мелькнула грустная мысль.
Он вздохнул, курсанты сидели молча, и ждали продолжения истории.
– Меня срочно постригли, переодели в новую форму и отправили…
– Сразу в Бутырскую тюрьму? – Таранов снял очки. Он совсем не ожидал услышать такие дикие подробности военной службы, которые узнал сегодня. Пытался просчитать последствия и не мог. Все казалось фантастикой, нереальными событиями, которые невозможны в советской армии.
– Не за что не догадаетесь! В ЦК!
– В ЦК партии?! – настало время удивиться Генке.
– Не заливаешь?! – у Матвея глаза полезли на лоб.
– На Старую площадь меня привезли на том же «уазике», со сдержанным капитаном на месте старшего машины. Что я только не передумал о своей судьбе, у него спрашивал сто раз. Молчит! Проезжаем площадь Дзержинского, а в голову лезут жуткие мысли – сразу расстреляют, или дадут повидаться с родными? Или будет показательный расстрел на лобном месте? На полном серьёзе, я тогда думал, что везут меня казнить на Красную площадь. И даже слова прощального родителям я сказать не успею.
В Центральном Комитете партии принял меня лично Юрий Андропов, который 4 часа со мной разговаривал. В конце беседы он пожал мне руку: «Никто тебя не тронет, лейтенант, не переживай! Действовал ты правильно, по-офицерски. А следствие теперь пройдет честное, объективное, правильное».
На том же «уазике» меня отвезли назад в Главкомат, и Береговой, уже вежливо спросил, хочу ли я продолжать службу и где. Я попросился в другие войска, мне ближе морская пехота, там мои навыки самбо нужнее.
Колесо наказаний закрутилось после встречи в ЦК КПСС очень быстро: начпо, комбрига, командира батальона с замполитом сняли со своих должностей. Бойцов-разгильдяев осудили на разные сроки, личный состав роты переформировали.
Эта история навсегда посеребрила мои виски и в 23 года оставила в памяти незаживающий рубец.
Глава ХХVI. Антилопа Гну
– Курсант Таранов! – голос комбата перед батареей, построенной в две шеренги, не предвещал ничего хорошего. С какой-то одному ему понятной издевкой в сложении знакомых всем подчиненным букв, майор выводил перед строем не каждого подчиненного.
– Я!
– Ко мне! – Микки Маус двигался вдоль строя, поглядывая снизу вверх на курсантов из-под опущенного на глаза козырька фуражки. Как это ему удавалось – загадка. Строй замер в ожидании очередного разноса-концерта. Эта манера пришла к комбату на последнем курсе командования батареей, и так понравилась, что раз в месяц, а то и чаще, он устраивал спектакли перед строем. Словно оттачивал остроумие и наслаждался вниманием зрителей в курсантских погонах.