Квантовая ночь
Шрифт:
В конце концов несчастный и вправду делает то, что от него требует толпа. Правда, не совсем. Он не прыгает, но отталкивается ладонями от окна, перед которым стоит, и падает настолько похоже на Дона Дрейпера в титрах к «Безумцам», что я частенько спрашивал себя, а не был ли этот фильм источником вдохновения для мультипликаторов. Турист аккуратно снимал всё, включая удар о мостовую далеко внизу; упавший ударился так сильно, что отскочил вверх, и затем снова упал трупом.
Когда я показываю этот фильм в аудитории, я обычно останавливаю его на моменте, когда мужчина отталкивается от окна — нет смысла демонстрировать ужас реальной, всамделишной смерти, и, кроме того, я хочу, чтобы студенты сосредоточились на другом ужасе: на том, что группа незнакомцев, собравшаяся вместе совершенно случайно, внезапно начинает проявлять безответственное поведение, которое мало кто из них проявил бы в одиночку.
В наши дни окна офисов не открываются, и под ними нет карнизов, на которые можно выйти, и даже на мосту, сменившем разрушенный Такомский, имеются противосуицидальные сети, так что снятые смартфономи видео толпы, требующей от кого-то прыгнуть и погибнуть, сейчас не так часты, как можно предположить. Но похожие вещи — один придурок начинает что-то делать, и это распространяется среди людей, как зараза — всё ещё случаются. Случаются постоянно.
Когда я учился в школе, нам говорили, что Такомский мост рухнул из-за резонанса с порывами ветра, частота которых совпала с природной частотой мостовых конструкций. Но это была неправда — устаревшая интерпретация, уже тогда устаревшая. Как я узнал много лет спустя, настоящей причиной было совершенно иное явление, нечто под названием аэроупругие колебания. Старое объяснение, хотя и казалось осмысленным, не соответствовало фактам.
И когда я давным-давно впервые увидел фильм о прыгуне-самоубийце, мой профессор сказал, что это пример деиндивидуации — растворения индивидуальности в толпе.
Но это также была неправда; это также была устаревшая интерпретация, следствие неверного постулата о том, что всегда есть, чему растворяться.
Я знал о сегодняшнем приезде Хизер в течение нескольких месяцев. Густав никогда не позволил бы ей приехать одной, но даже он понимал, что её бизнес — бизнес, за счёт которого у него не переводились спортивные машины и дорогая выпивка — требует, чтобы она время от времени куда-то уезжала. Она собиралась остановиться у меня в квартире.
В Королевском театральном центре Манитобы шла пьеса под названием «Шок», на которую мне страшно хотелось сходить. В её основе лежала биография Стэнли Милгрэма; здесь шёл предварительный прогон, а в следующем году постановку должны были повезти на Бродвей к шестидесятой годовщине его печально известных экспериментов по подчинению авторитету.
Я купил билеты задолго до того, как кто-либо из виннипегцев всерьёз задумался о том, что «Джетс» могут оказаться так близки к завоеванию Кубка Стэнли — но, к всеобщему изумлению, они это сделали, и вечер, когда мы с Хизер собирались в театр, оказался также вечером финальной игры «Джетс» с «Нью Джерси Девилс» в MTS-Центре, всего в километре к западу от главной сцены имени Джона Хирша. О парковке в центре нечего было и мечтать — тысячи людей, не попавших в спорткомплекс, приехали смотреть игру в окрестные бары и рестораны; мы доехали до Биржевого квартала на автобусе и оттуда дошли до театра пешком, наслаждаясь тёплым июньским вечером. У входа стояли бронзовые статуи основателей театра. Статуя Хирша была в очках; мне всегда казалось, что очки на статуе выглядят очень странно.
Обложку программки украшала репродукция объявления, с помощью которого Милгрэм набирал подопытных в Нью-Хейвене, обещая им «$4.00 за час вашего времени» за участие в том, что он называл «изучением свойств памяти». Милгрэму было всего двадцать семь, когда он начал свои эксперименты; элегантный мужчина с проседью в волосах и густой бородой из учебников по психологии — это Милгрэм-почтенный-столп-общества, а не запуганный парень, пытающийся разобраться в обстоятельствах дела Эйхмана и в том, что Ханна Арендт вскоре окрестила «банальностью зла» — кажущаяся лёгкость, с которой обычного среднего человека можно склонить к выполнению всяких жестокостей.
Актёр, игравший Милгрэма, был слегка староват для той части пьесы, что происходила в 1961 году, но довольно интересен, а реконструкция электрошоковой машины Милгрэма и его лаборатории — весьма точна. Психолог во мне хотел бы придраться к паре мелочей — пьеса слишком сильно полагалась на книгу Джины Перри 2013 года о работе Милгрэма, которую я находил неубедительной — однако театрал был увлечён, и Хизер просидела всё представление заворожённая и совершенно недвижимая.
Когда мы с сестрой вышли из театра, меня так и подмывало рассказать ей о реальности эф-зэ. Как полагали власти, способность Милгрэма и его ассистентов заставлять подопытных применять, как они считали, всё более мощные — и даже угрожающие жизни — электрические разряды, невзирая на протесты и крики тех, кого они били током, запутало всех исследователей-социологов на шесть десятков лет вперёд. Большая часть подопытных Милгрэма, хотя и изображала на лице муки совести, раз за разом применяла всё большее и большее напряжение; их доля составляла как раз те самые шестьдесят процентов, которые в общем населении Земли составляют бездумные зомби с приличной дозой психопатов сверху.
Я ничего не сказал Хизер. Однако, когда мы снова проходили мимо статуй, я спросил:
— Что ты думаешь о пьесе? — Время близилось к одиннадцати, и становилось прохладно.
— Хорошая пьеса, — ответила Хизер.
— И всё? Просто «хорошая»?
Она помолчала, словно обдумывая ответ, потом сказала:
— Да.
Мы шли на юг, Ред-Ривер была в одном длинном квартале слева от нас. Сворачивая за угол, я услышал впереди звуки какой-то заварухи: крики и вопли людей, а потом, в течение нескольких секунд, зазвенело разбитое стекло и сработало несколько противоугонных сигнализаций.
— Что за чёрт? — спросила Хизер.
Я вытащил телефон, щёлкнул по иконке приложения «Си-би-си». Первый заголовок гласил: «Джетс проиграли 4:5 в дополнительное время до первой забитой шайбы».
— Господи, — сказал я, когда завыли сирены, насколько я понял, охранной сигнализации магазинов; немного спустя мимо пронеслись две белые полицейские машины с включёнными мигалками.
— Нам лучше вернуться, — сказал я, но через несколько секунд я услышал звуки погрома и позади нас. — Быстро! — крикнул я, указывая вдоль пустой на вид боковой улицы. Мы побежали, но Хизер, оставшаяся в чулках после того, как скинула туфли с высокими каблуками, не могла за мной поспевать. Я притормозил, но быстро осознал совершённую мной ошибку. Здания по бокам нашей улицы были в основном темны, но впереди, где её пересекала другая, я увидел бегущую на восток толпу и услышал, в быстрой последовательности, звук трёх разбиваемых окон и трёх присоединившихся к какофонии сирен.
По левую руку от нас над тёмным силуэтом четырёхэтажного офисного здания поднимались клубы дыма. Здесь же был узкий замусоренный проулок между двумя зданиями, и мы устремились в него. Вероятно, самым безопасным для нас было просто спрятаться, но Хизер потянула меня за собой:
— Пойдём! — сказала она. — Посмотрим!
Шум приближающегося вертолёта заставил меня ненадолго взглянуть вверх, и Хизер воспользовалась этим моментом, чтобы кинуться дальше по проулку, по направлению к ревущей толпе.
Я погнался за ней и вскоре догнал. Мы выскочили из проулка менее чем в двадцати метрах от пятерых мускулистых парней в тужурках «Виннипег Джетс», переворачивающих красную «хёндэ элантру» кверху колёсами; её противоугонка завывала, не переставая. Хизер остановилась, как вкопанная, и я, должен признаться, тоже; такие вещи обычно видишь по телевизору, но видеть их своими глазами — совсем другое дело. Ветровое стекло рассыпалось на осколки, когда крыша машины провалилась под её весом. Парни осмотрели дело своих рук, и один из них прокричал «В жопу “Дьяволов”!» Остальные подхватили его клич, поднят сжатые кулаки к тёмному небу, и к моего крайнему изумлению, их примеру последовала моя сестра, выкрикнув «В жопу “Дьяволов”!»