Лабиринт памяти

Jane Evans

И виновата в случившемся была только она одна.

========== Глава 22 ==========

Soundtrack — Celine Dion «Ne me quitte pas»

Джинни была уверена — ничего хорошего из этого не выйдет, потому как знала, что Гермиона не захочет ни с кем разговаривать после того, как вернёт воспоминания.

А уж с ней тем более.

Но она всё равно аппарировала к её дому, надеясь, что Гермиона там. Шёл ледяной и настолько сильный и омерзительный ливень, что кожа от удара тяжёлых капель заходилась огнём. Казалось, сама погода извещала, что этот день не лучший для встреч, но Джинни было всё равно: в её случае любой день не стал бы «лучшим», и оглушительный раскат грома подтвердил это, стоило ей об этом лишь подумать.

После

того, что Джинни сделала, Гермиона имела полное право даже не удостоить её кивком при встрече, не то, чтобы впустить к себе в дом. Однако Джинни, признающая свою ошибку, но не желавшая мириться с мыслью, что в этот самый момент её лучшая — да что говорить, единственная! — подруга пытается справиться с гнетом ужасающих воспоминаний, всё равно не смогла заставить себя оставаться на месте. И поэтому она целых сорок минут нещадно продавливала кнопку звонка, барабанила в дверь квартиры, не жалея костяшек пальцев, а ещё громко звала Гермиону, умоляя открыть дверь.

Благодаря заклятию обнаружения Джинни знала — та дома, как и знала, что потребуется время, прежде чем Гермиона откликнется на её просьбы.

Во всяком случае, Джинни хотелось верить, что она откликнется, ведь её интуиция подсказывала — Гермиона в беде.

Последняя мысль отдалась вмиг сформировавшимся комком в горле, выступившими на глаза слезами и особо сильными, отчаянными ударами кулаков, после чего дверь, наконец, распахнулась, и Джинни не смогла сдержать отчаянный всхлип, когда увидела бледное лицо Гермионы, которая смотрела на неё таким взглядом, что внутри всё сначала замерло, а потом будто забилось в истерике, крича: «Нет!».

— Гермиона… — сделала медленный шаг в её сторону Джинни, но та оставалась на месте, всё такая же неживая, словно разучившаяся чувствовать хоть что-то и реагировать. Она не плакала, но щёки были мокрыми от слёз, она молчала, но боль, плескавшаяся на дне глаз, говорила лучше любых слов. Её губы были припухшими, искусанными до крови, а руки… На руках было столько красных отметин и царапин, что у Джинни не возникло сомнений: Гермиона пыталась унять душевные муки, страдания, намеренно раздирая кисти ногтями, неистово впиваясь ими в кожу так сильно, чтобы вышло хотя бы на миг забыть.

Джинни знала, так и было, ведь она сама когда-то делала с собой то же самое, пытаясь унять бушующую боль от потери брата. И сейчас, мысленно выстроив логическую цепочку, Джинни уже не могла просто стоять, потому как в очередной раз осознала — она виновата во всём.

— Гермиона! — бросилась к ней она, прижав к себе так крепко, что той наверняка было больно. — Я умоляю, прости меня… Я не должна была, я обязана была отказаться, я была обязана остановиться…

Она говорила без умолку, сквозь слёзы пытаясь вымолить прощения, и обнимала, прижимала к себе Гермиону, которая стояла всё в той же позе, безвольно опустив руки и молча слушая. А Джинни не могла унять поток, кажется, уже никому не нужных, опоздавших на целые года слов, продиктованных чувствами, которые она так долго хранила в своей душе. Она ведь знала, ещё в тот миг, когда Гермиона попросила произнести заклятие забвения, что та любит Драко. По-настоящему любит, горячо, преданно, так, как никогда не смогла бы полюбить Рона. Но Джинни сознательно пыталась игнорировать эту неудобную, ужасающую правду, потому что думала, что ни к чему хорошему это не приведёт: прошло слишком мало времени после войны, чтобы это могло привести к чему-то хорошему. Это было бы разрушением, полным крахом уже и так почти разрушенных жизней её близких людей, в особенности Рона… Да, Рона бы это окончательно сломало, ведь он и так держался из последних сил, хоть и пытался показать обратное. И хоть тогда Джинни до конца не понимала, но теперь знала, что помимо прочего, признай она любовь Гермионы — истиной, увидь она, как та, забыв про друзей, семью, всех вокруг, пытается быть счастливой с человеком, на которого почти все смотрят, как

на прокажённого, который был «не на правильной стороне» и сражался за убийц, отнявших тысячи жизней, то она и сама возможно осмелилась бы строить будущее с Блейзом, в которого так отчаянно боялась влюбиться, но всё же влюбилась. А это было недопустимо.

И поэтому Джинни сделала то, за что молила прощения, но уже не надеялась быть прощённой — она стёрла воспоминания, искренне считая, что поступает правильно, что так будет лучше для всех. Тогда, три года назад, её рука дрогнула и она почти опустила палочку, когда произносила заклинание, смотря в полные разочарования и боли глаза Гермионы. Но она не опустила её, и с той секунды уже было поздно что-то менять.

Джинни отвлеклась от воспоминаний, почувствовав невесомое прикосновение кончиков пальцев к своей спине и услышав едва различимый шёпот:

— Пожалуйста…

Оторвавшись от плеча Гермионы, Джинни посмотрела на неё.

— Что? — тихо проговорила она, боясь спугнуть что-то живое, мелькнувшее во взгляде Гермионы.

— Пожалуйста, оставь меня, — прошелестела Гермиона, но Джинни знала, что если она сейчас уйдёт, то совершит ещё одну ошибку.

— Нет, я не брошу тебя, — покачала головой Джинни, и в этот миг в Гермионе словно что-то сломалось. Она громко всхлипнула и, вырвавшись из объятий Джинни, бросилась внутрь квартиры. Закрыв лицо руками, она рухнула на софу и беззвучно заплакала. Её плечи сотрясались от рыданий, тело было напряжено до предела, а пальцы с силой сжимали кожу, словно хотели продавить её насквозь.

Джинни никогда не видела Гермиону настолько сломленной, и она знала, что единственное, чем она может сейчас ей помочь, это просто быть рядом, пока та переживает утрату и оплакивает ошибки юности, которые оказались роковыми. И поэтому Джинни неспешно подошла к софе, села на её край и осторожно обняла Гермиону. Она не плакала — сдерживала себя из последних сил, понимая, что в этой ситуации просто не смеет быть слабой, а Гермиона, ощутив её объятия, стала всхлипывать сильнее, а затем и вовсе зарыдала, уткнувшись Джинни в шею.

— Тише, тише… — гладила её по волосам Джинни, пытаясь справиться с острым желанием вот так же разреветься, свернувшись калачиком.

— Он ушёл, Джинни, и я… Я не смогу его вернуть. Никогда, — задыхаясь, сквозь слёзы проговорила Гермиона безжизненным голосом.

А Джинни… Нет, она не плакала — по-прежнему сдерживалась, говоря что-то успокаивающее, но так и не осмелившись сказать правду.

Просто она тоже считала, что Малфою будет очень трудно простить. Она помнила, каким взглядом ещё в те школьные времена Драко смотрел на Гермиону, как он, думая, что его никто не видит, нежно брал ту за руку или притягивал к себе для поцелуя так, словно ждал этого всю жизнь. Джинни помнила, как человек, которого она привыкла видеть надменным и порой по-настоящему жестоким, становился совершенно другим, стоило лишь Гермионе оказаться рядом.

Он и стал другим, стоило ей полюбить его.

И Джинни не могла в это поверить, но всё же знала наверняка — Малфой тоже по-настоящему любил Гермиону, как знала и то, что ради любви он растоптал свои прежние принципы в никчёмную пыль, развеяв их по ветру с осознанием, что назад дороги нет, но есть возможность и решимость идти вперёд, невзирая на предрассудки и наплевав на всё. И он думал, надеялся, что Гермиона поступит так же, но…

Джинни тяжело вздохнула, вспоминая день, когда та показала ей письмо. Гермиона была в отчаянии и скорее всего поддалась ослепляющим эмоциям, так и не успев всё трезво рассудить, когда просила её об услуге. И вот тогда-то Джинни обязана была её остановить, попытаться объяснить, что это неправильно, что не стоит отказываться от настоящих чувств. Она должна была рассказать, что сама испытывает то же самое совсем к неподходящему для этого человеку. Ей нужно было помочь Гермионе найти выход, пусть это и далось бы дорогой ценой.