Ларочка
Шрифт:
Провинциалов в «Истории» было двое, оба совсем недавно были приняты на работу, и оба попали под власть Ларочки, хотя и числились по другим отделам. Оба были совсем недавними выпускниками одного истфака, только разных потоков. Одного звали Прокопенко, хохол из Нежина, третий сын в большом, сытом, крепком семействе своего добротного, деревенского батьки и сам уже к моменту вступления в должность в «Истории» отец двойни и примак в номенклатурном семействе с Кутузовского проспекта. Он отвечал за Древнюю Русь, отвечал спокойно, по большей части помалкивая и приятно улыбаясь в ответ и на похвалы, и на критику. Про таких говорят, что с них как с гуся вода, где сядешь, там и слезешь. Ларочку он интересовал мало и слегка
Но немного на этом участке Лариса все же поработала.
Сначала она попробовала вменить Прокопенке его хохляцкость. Мол, народ-предатель, украинские полицаи сожгли Хатынь (это она знала по должности, как сотрудник отдела Великой Отечественной), вечное мазепство украинской души и так далее. Но Петро только похохатывал и ласково улыбался большим, добрым лицом и поглаживал круглую щеку. А на общих распивочных заседаниях красиво, тихо пел «нич яка мисячна», и всем было понятно, что он в полнейшем умилении от своего украинства.
Второй наезд была произведен по факту его примачества. Мол, приспособленец, схватился за бабий подол, который был приделан к московской прописке, и это подло. В ответ Петро демонстрировал фотки своих дочек-куколок, а однажды в редакцию заехала его супруга, и всем стало ясно, особенно Ларочке, что брак тот по страсти.
Пришлось отступать, и, чтобы это не выглядело как полное поражение, Лариса вела арьергардные бои на тему невыносимого самодовольного благополучия Прокопенки. Видите ли, у него все хорошо, и дети, и жинка, и все родители со всех сторон живы, и работа ему нравится. Нет никакого повода даже для легкого душевного свербления. Стыдно быть таким сыром в таком масле.
Второй новичок был для Ларисы, собственно, и не новичок. Мир все же тесен. Алеша Попович, дружок Маркса и Энгельса, белорусский подросток из поселка при Жировицком монастыре. При таких встречах кричат «Ба!», и Лариса крикнула; паренек съежился, как будто его сейчас накажут. Он стал еще суше, чем был, и как-то почернел, стал болезненнее, как будто насквозь пророс нервами, его очень легко было вывести из себя, смутить. Фамилия у него была звучная Волчок, но, как выяснилось, досталась от полесского отчима и не была им любима. Он специализировался в области античной истории и попал под начало к эстонцу, отвечавшему за все Европы разом. С Волчком Лариса могла бы организовать белорусское землячество, но почему-то ей это даже не пришло в голову. Она не чувствовала никакой связи с этим затюканным парнем, как будто они происходили родом из разных Белоруссий.
Лариса, только увидев его, сразу поняла, что победа одержана. Тут даже не надо было ничего формировать, заноза вины сидела уже давно в заднем уме этого Волчка, с того самого вечера в пещере Рыбы. Он так много слышал, он так много знает о ней, что пусть только попробует не смущаться и не отводить глаза при разговоре с пани будущим старшим консультантом.
Лариса не порвала свои связи с прошлым. Найдя свое место в учреждении, она наподобие магнита стала стягивать к себе множество разного прежнего народа. В той или иной степени были привлечены к работе и общению и сын космонавта, и Энгельс, и девчонки из пединститута – и Саша, и Марина, и другие. Саша и Марина не стремились с нею сблизиться, видимо признавая свое подчиненное положение. Так что вес Лары в конторе обеспечивался еще и наличием разноцветного человеческого шлейфа, тянущегося за ней. Ее знакомые были ввинчены в работу почти всех отделов в том или ином качестве, что обеспечивало хорошую остойчивость кораблю ее карьеры.
Кабинет истории Великой Отечественной был самым большим, что понятно. Лариса так расположила шкафы, столы и прочую мебель, положенную отделу по штату, что выгородился уютный и обширный анклав, обладающий правами почти полного суверенитета. Ни начальник Голубев, ни тихий претендент Воробьев не рисковали проникать за ограду, уставленную по верху горшками с редкими кактусами, увитую гирляндами невероятных висячих растений. Все это были подарки от направления «Природа», с которым Ларочка сдружилась во время какой-то совместной командировки, и теперь частенько приглашала к себе на посиделки. Поводов для их устроения всегда было более чем достаточно. Бережной защитил диссертацию «Гуманитарные аспекты русского освоения Антарктиды»; Энгельс опубликовал статью о Ниле Сорском в «Вестнике Ростовского университета»; прилетели забайкальские супруги-лекторы, Яромир и Василиса, он чех, она бурятка, с набором таежных даров.
Явился однажды, в это трудно поверить, неудачливый ухажер Гарик. Прошли годы после того памятного похода в «Метелицу», и за все это время он никак не сигнализировал о себе. Лариса столкнулась с ним всего месяц назад, случайно, буквально в метро, и пригласила «на свою территорию».
И он пришел.
Все главное при нем все же осталось: рост, стать, успешность, судя по двум огромным кулькам, набитым бутылками и банками из «Березки», к тому времени еще сохранявшей свое значение. Но многое и изменилось. Отпала начисто пошлая кличка Мангал. Он стал как хорошая машина, очищенная от наглого тюнинга. Просто очень видный, качественный мужчина.
Хозяйка отворила створки шкафа, достала оттуда поднос с чисто вымытой с прошлого раза посудой – стоическая провинциальная чистоплотность не покинула ее за прошедшие московские годы – и стала накрывать на стол, с которого решительно смела рабочие бумаги.
Гарик сел в углу, осторожно улыбаясь.
– Ну, как ты, что ты? – искоса поглядывала на мужчину Лара. – Тебе не кажется, что это судьба – встретились в метро!
Она сказала это как бы в шутку.
Гарик пожал плечами. Было видно, что он испытывал сложные чувства. Могло показаться, что он жалел о своем приходе, но одновременно считал его в каком-то смысле своим долгом. Лариса именно так объясняла себе его зажатость. Тогда в «Метелице» его роль была довольно мерзкой. Пусть повертится как уж на сковородке. Он не знает, что будет прощен сегодня к концу вечера. Но моральную плату должен внести, душевные муки полируют мужчину перед употреблением.
Там, на «Театральной», Лариса приглашала его легко, как бы без подтекста, но это могло быть приемом особенно тщательной маскировки. Надо быть начеку. И он был настолько начеку, что это было многим заметно. Выдавил:
– Ты знаешь, действительно хорошо, что мы сейчас можем….
– Да-а, так ты согласен? Осторожнее, молодой негодяй!
Он решил не задумываться над тем, что может означать этот «негодяй».
– Да, ты знаешь, Лара, я ведь практически годами не езжу в метро, а тут крыло помял…
Лариса выпрямилась, сдувая с носа кокетливо выбившийся волос:
– Ах, даже так. Мы тут сами считаем про себя, что несколько оторвались от народа, мы глухи к ропотам. Однако есть и такие, что просто гуляют по облакам.
Гарик сдержанно улыбался. Он сказал правду, но не собирался произвести то впечатление, которое произвел.
– Смотри, Энгельс, вот он наконец перед нами во всей своей… он, он, обиратель вдов и сирот.
Сидевший в углу Энгельс перестал рыскать шариковой ручкой за ухом, взял с тарелки кусок сервелата и стал жевать.